— Диавольскому наущению поддался я, надежа! Не вели казнить, вели возместить! Обе иконы сей час же архимандриту обратно где взял покладу! Он старенький, не заметит! А хулительные в твой адрес слова не по трезвому состоянию говорил, а по пьяной лавочке каркал, за что нет мне прощения, но на оное уповаю! А мешок с гвоздями сей же месяц в казну верну, и досточки верну, и кирпич, и участок! А корона твоя никак с помойным ведром не схожа, и за те слова козий я самец криворогий, ишак горбатый и сапогом топтанный шкура собачий! Не вели кидать, вели речь держать! И в заядлом плутовстве своем гад я шипящий и нахал бессовестный, но за батюшку-царя голову без звуку отдам, а равно хам, невежа и в дому своем деспот, но за царя-надежу умильного вот кишки мои и вот она вострая сабля, и ишо чтоб я сдох и ни единым вяком не пикнул, но ради славы отечества и царя превеликого мудрого всеблагого праведного со многия умы во лбу и крепкия силы в руце чего хошь моментом на плаху складу, а ишо блудун я подъюбочный и вертлявый побочный сын хвостатой твари дрожащей, но за житие государево и родины покойные дни с радостию моей усекновению предадусь, ибо...
Никто боярина не прервал. Говорил он дотемна, не повторяясь. Много слов было сказано, и утрамбована была челом трава, земля и глинистые слои. Кто-то вылез из колодца и ушел, позвякивая, во дворец, с кем-то под руку в тяжелой короне. Растворились в воздухе и из-за общей усталости не сразу поняты были два тихих слова: "Амнистия. Всем." С наступлением темноты уснула дневная стража, и разбрелись по местам проживания обвиненные во грехах. А боярин все каялся и превозносил. Потому что было чего сказать о своих прегрешениях и о многих достоинствах нынешнего монарха. Который, выпивая в погребе очередной, коротко говорил:
— За справедливость!
И бубенцы согласно кивали в ответ, звонко соприкасаяь с острыми краями короны.
Сказка №17
В этот день ближе к вечеру его величество, нагий и потный, сидел в бане среди квасных испарений и давал советы шуту, который неистово махал веником, усугубляя и без того патриотическую атмосферу.
— Мелко-то не маши, эконом. Крупно давай маши. Дабы в кажном углу смердело. Тоись, я хотел сказать, пахло. Ибо веник банный есть отражение народного духа. А потому подобает применять его мощно и широко. А не трястись, как субретка с веером. Ибо для хорошего духу банного усилия прикладывать должно!
— Может, еще и пукнуть для крепости? — сварливо спрашивал шут. Еженедельная субботняя баня была для него испытанием, так как государь парился обычно до полусмерти и бывал весьма недоволен, если термометр не зашкаливал. — Тебе-то, величество, хорошо. У тебя вон и личико даже вдвое помолодело. Потому как организмы толстые и лишний жар в середку не пропущают. А я — существо эфемерное. Меня ежли паром обдать — я и преставиться могу. Хошь, попробуем?
— Маши давай! — ответствовал государь, незаметно для себя самого меняя состав воздуха на менее благолепный. В бане они с шутом находились уже более двух часов. То есть, оставалось еще около трех. То есть, если государя не осенит на второй круг, что иногда случалось по причине забывчивости и неубеждаемости глаголом. Так что еще вполне расслабленно похрапывал в предбаннике служивый с чистым бельишком в корявых ручках. Еще не строилась у дверей гремящая подносами очередь с наливкой, закуской, занюхом и срочными телеграммами. Еще не пропотел государь последним нежнослезным ангельским потом и не желал еще ничего, кроме как лежать параллельно полу и хрюкать каждые пять секунд. А шут махал и плескал на камень. А пар клубился и подымался. А царь не только хрюкал, но и повизгивал. Потому что был тоже человек. А люди, как известно врачам, от свинских индивидуумов телесно отличаются мало...
Сказка №18
В этот день его величество, весь в мечтаниях о птицеподобном парении, ученым образом беседовал с боярами о путях развития воздухоплавания в отдельно взятой стране.
— Ибо кто как не человек, лучшее из созданий Божьих, первым сподобится лететь искусственным образом! Ибо кому как не нам, судыри мои, следует напрячь наши помыслы, дабы от гадов ползающих раз и навсегда отличиться!
— Да! Кто?- поддержал царя не родовитый, но с большими планами, боярин. Выпученные глазки его прошлись по всем сидящим на лавках.
— Не в том смысле! — отмахнулся от него государь. Он ценил в своих приближенных быстроту реакции и усердие, но не терпел, когда его прерывали в патетическую минуту. Царь пожевал губами, вспомнил последний абзац из прочитанной им переводной статьи и провозгласил:
— И пусть о грудь нашу бьются валом хладные ветры! И пусть не птицы мы, чтобы привычно ночевать в облаках! И пусть кажный подвиг в сем ракурсе достается нам алой кровью! Но во имя богоподобия нашего трусливые рамки да грани свои преступим! И для поколений грядущих пользы дерзновенное сие желание претворим!
— Аминь! — опять невпопад ляпнул неродовитый. -Дозволь, государь, мне первому полетать!
Царь повернул голову и остановил на нем взгляд. Вообще-то он гораздо больше хотел высказаться на захватившую его тему, чем конкретно обсуждать планы и, тем более, кандидатуры. Но слово — не воробей. А царское — так даже и не два воробья. Поэтому он насупился, почесал ногтем лысину и по прошествии минуты строгим голосом произнес:
— В общем, тому, кто первым легче воздуха окажется... Или, там, перьями обрастет... Или каким еще способом... Дарую пожизненный титул! Называться будет...- государь поскреб в бороде. И выскреб. — Называться будет "Пресмелого сердца антигравитатор почетный"! А также орден с мечами и гладиолусом. И три рубли в месяц пенсии. И по понедельникам ко мне без докладу в шапке входить. И вотчину малую о семи душах сверху. И... И довольно будет...
— Спасибо, милостивый! — всплеснув почти и не руками, а скорей культями, завопил неродовитый. Все, включая царя, глянули на него с недоумением. Просочившийся же сквозь дверную щель шут, мигом уяснив обстановку, в пояс поклонился боярину.
— Лети, милый! — сказал он, обеими руками отдавая честь и одновременно приседая в глубоком книксене. — Лети, родной! Только на тебя ведь наш надежа надеется. Птичкам да мухам привет от нас передай. Скажи, что и все там будем. Живьем. Опосля тебя. Ты у нас везде первый.
И он с поклоном распахнул перед боярином дверь. И боярин, воздев башку, ступил наружу. Намеренным образом задевая высокой шапкой притолоку. И совершенно ненамеренно взлетая вдруг ввысь! И свершая не что иное, как самый настоящий полет! Ибо шут, несмотря на худобу, парень был жилистый и пинать умел не только сильно, но даже иногда так далеко, что приходилось искать неделями...
Сказка №19
В этот день матушка-царица спекла пирог, который даже бывалых едоков испугал не только размерами, но и начинкою. Ибо плюрализм, который в последнее время овладел не только грамотными мужами страны, но и в некоторых видах простым народом — этот же плюрализм в одночасье обуял и некоторую часть дамско-бабьих рядов. В некоторых, естественно, видах. В общем, попросту говоря, пирог был одновременно с печенкой, луком, яйцами, говядиной, грушевым вареньем, яблоками, помидорами, жасмином, каперсами, гвоздикой, салом и еще двадцатью восемью ингредиентами. Поскольку размерами он изрядно превзошел стол, то вкусить его собрались в саду, на природе, на большой поляне, которая была клумбой, пока как-то раз государь, будучи под хмельком, не сплясал на ней сорокаминутного гопака.
— Кушайте, гости дорогие!- напряженно сказала матушка-царица, указуя на порезанный квадратиками пирог. Царь, довольный тем, что разнообразию еды соответствовало едва ли не большее разнообразие выпивки, схватил первый кусок и уже через полсекунды объединенными усилиями организма проталкивал его к желудку.
— Пицца! — уважительно сказал шут, ногтем отрезая маленький кусок от большого. — Сиречь, народная италийская еда. По нашему — пища.
— Куру-буру пупух фупуру! — отвечал с набитым ртом царь. За время, пока шут говорил, ломтей в царевом организме благополучно прибавилось еще три.
— Не торопись, батюшка! Молочком вот запей! — протянула ему кувшин царица. Она вполне умела обходиться без словесных комплиментов и радовалась от того, что пирог уверенно шел на убыль. Бояре, приглашенные к ужину, пихали себе в междубородное пространство каждый по два ломтя и запивали так споро, словно бы на завтра была объявлена сухая голодовка. Государь же, отъев что-то около квадратного метра и собравшись передохнуть, выступил с маленькой, но прочувствованной речью.
— Еда! — сказал он, вытирая верхнюю часть бороды нижней. — Вот что есть основа основ житийного бытия! Вон за рубежами у их сейчас ограничивать себя модно. Шкур животных не носят, табак не курят, арапов чернолицых таковыми не обзывают. Но еда! Как можно спокойно жить, зная, что кто-то сейчас жрет пирог с осетриной? Как можно чувствовать себя гомом сапиенсом, ежели питаться аки кролики — травками да муравками? Никак не можно! Ибо, истинно говорю вам : брюхо дадено человеку не только лишь для того, чтоб пуговки на ем были, но и главным образом для того, чтоб вмещать в себя все достижения мировой кулинарии. То есть, бояре, — заключил царь, — гладкое брюхо есть очевидный признак личностного развития.
