— Поленька, солнышко, кто тебя так? Поля, пожалуйста, очнись.
От таких трепетных уговоров и мертвый очнется. Во всяком случае всегда хочется, чтобы он ожил. Я разлепила будто напарафиненные веки. Сергей Балков скрючился между стеной и моими распростертыми телесами и тряс, тряс, тряс. Больно, Сережа, больно же! Но этот ненормальный совсем озверел и принялся выкручивать мне руки и ноги.
— Ничего не сломано, — вывел он из своих садистских деяний. — Попробуй сесть, Поля, осторожно, медленно.
— Сам попробуй, — хрипло огрызнулась я.
Он сел. Я тут же приступила к подъему.
Вскочивший Сергей поддерживал меня. В итоге удалось опереться на копчик, а потом и встать.
— Меня послал полковник. Ты давно должна была вернуться. Он беспокоился. Я звонил, стучал, никто не открыл. Потом случайно вверх глянул и увидел тебя, — рассказывал Сергей.
И вдруг я все вспомнила.
— Сережа, мне срочно надо к Измайлову.
— Доставим.
Балков подхватил меня на руки и понес вниз.
— Я сама упала, — исповедалась я ему.
— Бывает.
— Кто-то лез в квартиру, то ли Веркину, то ли Славину.
— Бывает.
— Я котенка подобрала.
— Здорово. Бывает.
— Я попала на поминки.
— Быва…
Напрасно я не сказала ему этого, когда валялась на ступеньках. Сергей Балков парень крепкий. Но от изумления он начал меня ронять. Нет, правда, крепкий парень. Потому что справился с собой и не закончил.
— Ты как себя чувствуешь, Поля?
— Плохо.
— То-то я смотрю…
Бережный внос разведчицы к полковнику разрушениями не сопровождался. Балков усадил меня на диван и отчитался:
— Это Полина, Виктор Николаевич. Получайте.
— Благодарю, Сергей, — выпустив костыль, сказал тот.
— Она оступилась, преследуя злоумышленника.
— Я так и понял.
Борис Юрьев, по-моему, отвратительно хихикнув, вышел и вернулся с мокрым полотенцем.
— Дайте мне зеркало, — занервничала я.
— Обойдешься, — отрезал Измайлов.
Борис хорошенько вытер мне лицо. На полотенце перекочевали кровь и грязь. Голова у меня гудела, как трансформаторная будка. Как все трансформаторные будки. Если бы еще вспомнить, что они такое и для чего нужны.
— Каким образом тебе удается выживать? — спросил Борис.
— Вот таким: то синяк, то шишка, то ссадина.
— Полина, если человеку суждено расквасить себе что-нибудь в подъезде, его бесполезно выручать. Давешний подонок не успел тебе наподдать, так ты сама о себе позаботилась, — сурово высказался Измайлов.
— Это мои насущные проблемы, а не милиции.
Балков ринулся мне на помощь, что становилось уже традицией.
— Мы с Борей все-таки осмотрим двери, лифт и лестницу.
— Вперед, — вдохновил парней Измайлов.
Когда мы остались одни, он опустился рядом со мной на диван, обнял за плечи и промямлил:
— Я очень за тебя испугался.
— А я купила черный шарф, Измайлов, прости, я завтра уеду к родителям и сыну. Наготовлю тебе впрок.
— Завтра я тебе наготовлю. А показываться ребенку с таким лбом не рекомендуется.
— Что-то кошмарное?
— Что-то разноцветное. И нос стал совсем картошкой.
— Ой.
— Тебе идет этот нос.
Вернулись ребята.
— Все чисто, Виктор Николаевич. Веры нет дома.
— Померещилось тебе, Полина, — заключил полковник.
— Люди, я к галлюцинациям не склонна. И в дверь Верки или Славы кто-то ломился. А Славу сегодня похоронили. А в наказание за недоверие вам предстоит жуть эксгумации трупа.
Наступило молчание.
— Сергей, проводи Полину, — приказал Измайлов.
Балков довел меня до двери, извинившись, прочесал квартиру и, наткнувшись на выбравшегося поразмяться котенка, вынужден был признать:
— Если он и галлюцинация, то моя.
12«Завтра я тебе наготовлю…» Как же, дождешься от него. Главное, ведь прекрасно понимает, что не нужна мне его кастрюльная помощь. Но хоть выяснить, не сдохла ли я за ночь, мог бы. И вот я лежу, изуродованная (ложь), всеми брошенная (бессовестное вранье), и плачу (правда). А в виски изнутри молотит моя заумь — бах-бах-бах, бух-бух-бух, выпусти меня, помилосердствуй. Ишь ты, размечталась о свободе. Мне многие говорили: «Была бы ты поглупее, жилось бы тебе легче». Они мне льстили или насмехались надо мной, больной и одинокой. Не заумь это, а, наоборот, дурость. И не выбраться она хочет, а по-дурацки шутит. Опять за свое — бах-бах-бах…
— Наверное, у меня сотрясение мозга. Это замечательно. Думать станет тяжело, будто дышать при насморке. Мне так надоело все время о чем-нибудь или о ком-нибудь думать. Потому что приходится в итоге додумываться до необходимости заняться делом. А я не могу даже пошевелиться. Да здравствует сотрясение мозга и его следствие — неспособность производить мысли, постоянно наращивая производство, неуклонно улучшая качество продукции и стремясь выйти с ней на мировой рынок.
— Грянул момент истины. При нормальной домашней библиотеке ты, оказывается, читаешь газеты. Не ожидала от тебя, Поля.
Подруга Настя сменила приобретший температуру моего невезучего лба компресс на живительно-холодный и спросила:
— Тошнит?
— Нет.
— Это не сотрясение мозга.
Настя — светлый идейный человек. Обычно люди все силы тратят на то, чтобы, урвав побольше, такими слыть. А Настя на то, чтобы, отдав последнее, такой быть. У Насти всегда есть деньги, она неплохо зарабатывает переводами. Это тоже часть ее философии. Она делится не одними словами сострадания или похвалы и не дает повода думать, что старается ради кого-то в надежде на вознаграждение. Я вот не могу быть к себе придирчиво-требовательной. Пробовала — не получилось. Наверное, у нас с Настей разные комплексы, отвечающие за сферы самоутверждения в мире. Некоторые уверяют, что она родилась доброй и бескорыстной. Чушь. Отговорка склонных преуменьшать чьи-то заслуги и преувеличивать свои. Настя постоянно держит себя в узде порядочности и не скрывает, как это трудно. За сутки до того, как любой из тех, кого она числит в друзьях, попадает в ловушку первобытного охотника-случая, Настя против воли принимается о нем беспокоиться. Вчера она вдруг подумала: «Все ли в порядке у Полины?» И наведалась. Настя предчувствует событие, а радостное оно или горькое, разбирается на месте. Если ее в угоду моде называют экстрасенсом, она возмущается:
— Чокнулись вы все на жажде чудес. Я просто вас люблю.
Просто? Мучительнее и неблагодарнее подвига любви ничего нет. Потому что любимые уверены: они достойны, их невозможно не любить, при чем тут геройство. А любящие надеются, что наконец-то им воздастся взаимностью. Но повторяется старая история с разочарованием. Сколько силы, страсти, боли было вложено, чтобы в итоге получить от вдохновившего тебя человека небрежную копию собственного шедевра. «Я счастлив, я люблю и любим…» Это реально, если не обманываться: любишь сам себя и любим сам собой. Да, быть любимым и любящим — совершенно разные занятия. И преуспеть в обоих еще никому не удавалось. Приходится выбирать что-то одно, и блаженны сделавшие правильный, не противоречащий темпераменту выбор.
— Полина, когда молодая образованная женщина начинает нести этакую ахинею, ее надо быстро знакомить с неженатым сексуальным занудой. Не уверена, что разыщу любителя битых лиц, но ведь ты через недельку будешь в форме.
— Настя, я уже влюбилась.
— Опять в шалопая?
— Нет, он солиден, он личность. Только нога сломана.
— Поля, остановись! Это еще хуже, чем в прошлый раз!
— У него масса проблем, у него работа жутчайшая…
— Хватит. Сколько раз тебе требуется обжечься, чтобы усвоить: влюбленность это ассенизация продуктов жизнедеятельности собственной нравственности. Проще говоря, дерьма. Чтобы не сгнить заживо.
— Анастасия, твой цинизм… Ладно, а что есть ассенизация чужого нравственного дерьма? Искусство?
— Служение. У тебя одна беда — ты вечно пытаешься пролезть в святые, причем без очереди. Естественно, ничего не получается, и ты из-за этого изводишься.
— Только до тех пор, пока не подвернется искушение совершить свеженький грех.
— Не искушение, а возможность. Чтоб тебе их десяток подвернулся и поскорее, пока ты не впала в депрессию.
— Настя, как хорошо, что ты пришла. Мне целую неделю не с кем было поговорить. Разве что о жратве.
— Это с солидной-то мужской личностью?
— Как бы ты на мой счет не проезжалась, а я осознаю разницу между правильностью и праведностью. Не волнуйся, Настя, он наш человек. Он в тысячу раз мудрее нас. Но он меня всерьез не воспринимает.
— Да ты же сама себя серьезно не воспринимаешь, чудачка.
— В сущности, это единственное мое положительное качество. И то я притворяюсь.
— Клоунесса. Привыкла к тому, что свои тебе аплодируют, кричат: «Браво, Поленька, бис». И сердишься на пришлого равнодушного зрителя, которого тебе не удалось задеть за живое. Если, конечно, оно в нем вообще есть.
