Его мастеровитость могли унаследовать сыновья – старший Александр (Санька) и младший Иван (Ванька Шаляпин). И дело к этому шло. Но для полного овладения опытом и творческим наследием отца им не хватило жизни. Помешала война.
Все, кажется, дал Бог Поликарпу Ивановичу. Был он и добр, и бескорыстен. Все шли к нему, и он никому не отказывал. Но не дал ему Бог личного благополучия и удовлетворения от своего труда. Жизнь и вовсе складывалась как-то несправедливо к таким, как он. Не могли увидеть почему-то братья по классу, что, работая на общий интерес, эти незаменимые мастеровые люди не имели ни времени, ни способности вести свое собственное хозяйство. Мне кажется, например, что ни наш деревенский кузнец Михаил Афанасьевич, ни слесарь, столяр и плотник Поликарп Иванович не могли произвести крестьянскую работу на собственном огороде. В глазах соседей они даже имели репутацию чудаков-неудачников. Над ними посмеивались, вместо того чтобы их беречь и о них заботиться. Очень эгоистично и потребительски пользовались и соседи, и колхоз высококвалифицированным трудом своих чудаков-мастеров. А они, наверное, ожидали не только материального поощрения, но и морального признания.
Как этого хотел некрасовский мужик-бедолага:
«Хоть бы раз Иван МассичКто б назвал меня».
Может быть, от непризнания, да и от множества житейских неурядиц и неудач и нашел Поликарп Иванович свою отдушину в обычном пороке. Был он запойным алкоголиком. А может быть, проще: в этом пороке проявилась его балыжная наследственность. Я не хочу и не могу назвать дядю Поликана пьяницей. Это название ему не подходит. Он не был пьяницей-забулдыгой, подобным современным алкашам, морально и физически разложившимся людям. А был он всегда тружеником, рабочим человеком, незаменимым на своем месте.
Запивал Поликарп Иванович почти через равные промежутки времени. Мне кажется, что летом это случалось с ним не более одного раза. Нападала на него какая-то тяжелая нервная нетерпимость. И он напивался сразу и начинал бушевать. Запой продолжался неделю. В эти дни он был страшен. Семью выгонял из дома. Особенно доставалось маленькой тетке Анисье. Он бил, рвал и колол все, что попадало под руки, все, что он делал своими руками. Я помню, как он однажды вдребезги об угол дома разбил ни в чем не повинную новенькую Санькину балалайку. Мне было жалко и балалайку, и сына его Саньку, уже взрослого парня. Он не мог остановить пьяной ярости отца. Все дети с матерью, теткой Анисьей, от страшного буйства скрывались в нашем доме под защитой моей Мамы. Она одна могла укротить и успокоить своего кума, выбрав для этого момент, когда пьяный сосед, оставшись в одиночестве, вдруг затихал. Мама или заходила к нему в дом, как укротитель в клетку зверя, или зазывала его в свой дом. Маму кум уважал и даже в пьяном угаре не позволял себе в отношении к ней какой-либо грубости.
Между ними начинался задушевный разговор. Поликарп Иванович успокаивался и начинал изливать ей душу до слез, каялся, бил себя в грудь. Я вспоминаю Мамины рассказы о таких покаянных сценах и только теперь начинаю понимать подоплеку запойной тоски и ярости дяди Поликана. Может быть, конечно, не было никакой тоски, а была обычная болезнь запоя, возникающая по известной причине пристрастия. Один удерживался от него, а другой нет. Ну, а может быть, все-таки была тоска и отчаяние от неустройства жизни. Может быть, была и обида от непризнания. А запойная ярость – как буйная разрядка. Мастер знал, что он все может, он чувствовал в себе способность сделать даже невозможное, а признания не получал.
«Кума! – в пьяных слезах жаловался уже смиряющийся буян.– Я все могу. Я могу слепить человека из глины. Я дуну ему в жопу, и он пойдет». А потом сокрушенно заключал: «Ну и что?»
А может быть, и его постоянно тревожил вопрос о смысле жизни. Для чего? Почему? Как?
Нет, не только пристрастие к спиртному было здесь причиной пьяной ярости Мастера.
Утихомирившись, дядя Поликан неделю приходил в себя. Ходил хмурый, все еще злой, молчаливый, но уже безвредный. Ходил, собирал все сокрушенное. Потом все сломанное и побитое восстанавливал, приводил в порядок. Делал даже лучше, чем было. Но ту разбитую вдребезги Санькину балалайку починить не мог.
А младший его сынок Ванька по кличке Шаляпин к сохранившемуся балалаечному грифу приладил нечто похожее на балалаечный корпус, натянул струны и стал наигрывать страдания. Не ошибся отец кличкой. Ему суждено было в большей мере, чем другим, сестрам и брату, унаследовать от отца буйные и неукротимые гены.
Несмотря на высокое трудолюбие и добросовестность в общении с людьми, воспитанные в характере детей Поликарпа
Ивановича и Анисьи Ермолаевны, их будущее не могло состояться в деревне. Как и в давние дореволюционные времена, значительная часть подрастающей молодежи из деревенских больших семей должна была искать себе занятие на стороне, в городах. Многие уезжали из деревни по вербовкам на различные стройки, а многие – по собственной инициативе. Первой из дома Поликарпа Ивановича ушла его старшая дочь Анна.
Обычно поиски удачи в городах наши деревенские девушки начинали с найма в прислуги. Прислугами в городах в довоенные годы пользовались не только состоятельные, я бы сказал не столько состоятельные, но и обычно рабочие семьи. Необходимость найма прислуги возникала во многих семьях не от избыточного достатка, а скорее он недостатка средств. Соседствующие с нашей семьей в начале тридцатых годов молодые муж и жена, работавшие один на заводе «Калибр» токарем, а другая моталкой на чулочной фабрике в Марьиной Роще, вынуждены были нанимать прислугу, так как не на кого было оставить двоих малолетних детей. Наниматели жили в двенадцатиметровой комнате, имели невысокий заработок, едва сводили концы с концами, но вынуждены были нанимать девушку или пожилую женщину, которых, в свою очередь, нужда выгоняла из деревни. А бывало, и вовсе не нужда это заставляла делать. Например, все девочки – дочери двоюродной сестры моей Мамы Екатерины Васильевны Безгиновой, а их у нее было девять – вынуждены были пойти в прислуги после того, как их отца раскулачили, а семью выселили из родного дома.
В городах таких девочек ожидала нелегкая жизнь и в материальном и в моральном отношении. Хозяевам подчас самим не хватало заработка, чтобы сводить концы с концами. Не хватало и жилплощади, чтобы обеспечить человеческий ночлег. И все-таки для многих деревенских девочек городская жизнь в прислугах начиналась в таких условиях. Выбора не было. Но уходили по проторенной дороге. Кто-то уходил раньше, устраивался, затем устраивал своих сестер, соседей по своей протекции в такие же отнюдь не богатые семьи. А через некоторое время молодые девушки-прислуги устраивались на фабрики, на которых работали их хозяйки, а некоторые поступали в учебные заведения, получали городскую специальность, выходили замуж и в конце концов становились полноправными гражданами города. Правда, в большинстве случаев значительную часть жизни приходилось прожить в барачных общежитиях или в подвалах.
С этого начала и Нюра, старшая дочь Поликарпа Ивановича и Анисьи Ермолаевны. Ее в прислуги пристроила моя Мама, по знакомству, в одной семье на Третьей Мещанской улице, у которой мои родители сами снимали комнату для временного проживания. Ей повезло. Она попала в семью портного-закройщика, который имел приличную клиентуру и заработок. С семьей этого портного наша семья оказалась в родстве. На одной из его дочерей женился мой двоюродный брат и крестный отец Георгий. У него к этому времени родилась дочка, для которой и была нанята в прислуги Нюра. Сытая жизнь здесь ей была обеспечена, а также было обещано в дальнейшем устройстве жизни. А спала Нюра на кухонной плите. Спать укладывалась после того, как плита остывала. На эту жизнь она не жаловалась ни тогда, ни после. К ней в гости приезжала мать Анисья Ермолаевна. Хозяева принимали и ее. Ведь у нее был еще дореволюционный опыт работы в прислугах. И она делилась им с дочерью. Наконец период адаптации к условиям городской жизни в прислугах через три или четыре года закончился. И опять через посредство знакомства моих родителей Нюру устроили на Чулочную фабрику им. Ногина в Марьиной Роще, моталкой. Нюра одновременно с моими родителями получила место в фабричном общежитии за Крестовской заставой. Там, в районе нынешнего проспекта Мира и прошла значительная часть ее жизни.
На фабрике она стала ударницей, а потом стахановкой. Вышла замуж за очень хорошего, скромного и работящего, как и она, парня – Александра Мешкова. Он тоже был из крестьянской семьи, которая по тем же причинам социалистического переустройства деревни оказалась на нашей далекой тогда закрестовской окраине, в таком же общежитии. Скоро родилась дочь Лида, а муж был призван в Красную Армию. Молодая жена с дочкой осталась его ждать в семье свекра и свекрови. А там, кроме сына-красноармейца, жили еще три брата и сестра. И все в одной комнате. Семья была дружная. Молодайку с дочерью не обижали, а всячески им помогали вниманием и заботой. На жизнь-то Нюра зарабатывала сама стахановским трудом. Через два года из Уссурийского края вернулся муж лейтенантом запаса.
