Я объяснил, что цветы — заказ мисс Спинни, а ничего, кроме гладиолусов, в магазине не оказалось.
— Спинни, — едва ли не простонал Мэтьюс, — вы что, хотите моей смерти?
— Успокойтесь, Генри, — выйдя из кабинета, проговорила мисс Спинни. И, внимательно рассмотрев мой натюрморт, вынесла решение: — Мне это нравится. Пожалуйста. Генри, дайте Адамсу тридцать долларов, и можете мне поверить, — я продам эту картину еще до конца недели.
Но Мэтьюс на сей раз решил проявить характер.
— Двадцать пять, — заявил он, всем своим видом давая понять, что не отступит ни при каких обстоятельствах. — Двадцать пять и ни цента больше.
— Ладно, — согласилась мисс Спинни. Хорошо изучившая своего патрона, она, как видно, безошибочно знала, когда есть смысл настаивать, а когда благоразумнее уступить. — Пусть будет двадцать пять. Вам этого достаточно, Адамс?
Если уж честно, я был не слишком высокого мнения о своем натюрморте и отдал бы его за куда меньшую сумму, а то и вообще даром. Но не признаваться же было в этом.
— Ну, не совсем достаточно, — сказал я. — Но уж ладно.
— Вы прямо кремень. — Мисс Спинни улыбнулась мне своей холодноватой улыбкой. — Как, впрочем, и я. Потому, наверно, вы мне и нравитесь. Но учтите, — довольно жестко добавила она, — мы потеряли деньги на ваших акварелях. Так что особенно не зазнавайтесь.
Однако тут врожденное чувство справедливости не позволило Мэтьюсу промолчать.
— Ну, это не совсем так, мистер Адамс, — счел нужным уточнить он. — Один из ваших рисунков мы продали. Правда, на остальные покупателей пока не нашлось.
— Вот именно, — кивнула мисс Спинни. — Надеюсь, вы меня правильно поняли, Адамс.
Получив двадцать пять долларов, я распрощался с обоими и, признаться, меньше всего ожидал, что мисс Спинни догонит меня в дверях.
— Если я говорю тридцать, это значит, тридцать. — С этими словами она вложила мне в руку пятидолларовую бумажку.
Я пробовал отказываться, но мисс Спинни была непреклонна.
— Никаких разговоров, Адамс. — Она подтолкнула меня к выходу. — Не раздражайте меня.
Дома я занялся подготовкой холста. Я натянул его на подрамник, смочил водой и нанес мастихином тонкий слой свинцовых белил. Затем я поставил холст сушиться.
После этого оставалось только ждать.
Дженни явилась через два дня. Я услышал на лестнице ее легкие шаги и бросился открывать дверь. И, увидев ее, сразу понял: что-то случилось. Она остановилась на пороге, бледная, подавленная, и несколько секунд молча смотрела на меня, будто не узнавая.
— У нас беда, — произнесла она наконец. — Мама и папа… — И заморгала, пытаясь сдержать слезы. — Их больше нет…
— Знаю, — сочувственно кивнул я и тут же прикусил язык. Я взял ее за руку и ввел в комнату. И стоял, не зная, что сказать. Вдруг подумалось, что надо объяснить ей, откуда я знаю. — Читал об этом, — проговорил я. — В газете.
— Да… — рассеянно отозвалась она. Но я видел: она вряд ли улавливает смысл моих слов.
Я усадил ее в кресло, помог снять пальто и шляпку и уложил их на кровать.
— Прими мое сочувствие, Дженни, — сказал я. И опять мне показалось, что она меня не слышит.
— Они любили меня… — Ее голос дрогнул. — Они мало бывали дома, но… Если б вы знали, что с ними случилось!
— Я знаю.
— Если б знали… — повторила она и разрыдалась, закрыв лицо руками.
Я стоял над ней, мучительно ища слова утешения. И не находил… И подумалось: пусть выплачется, все равно мне нечем ее утешить. Я подошел к окну, за которым голубело стылое зимнее небо. И когда рыдания ее стали понемногу утихать, спросил, обернувшись:
— А как с портретом? Понимаю, тебе сегодня не до этого… Но раз уж ты пришла — может, попробуем?
Она ответила не сразу. Достала платок, вытерла слезы и нос и лишь тогда проговорила:
— Мне просто хотелось вас увидеть. Просто, чтоб не быть одной… — Она выпрямилась в кресле и прерывисто вздохнула. — Но если вы хотите, я могу… Только стоит ли рисовать такую зареванную? Может, лучше в другой раз?
Но я-то видел: эта вытянувшаяся девочка-подросток, которую, наверно, уже скоро можно будет назвать девушкой, именно сейчас так и просится на холст. Слезы не оставили следов на ее лице, но омытые ими грустные глаза стали, казалось, еще больше и прекрасней.
— Давай попробуем, — сказал я.
У меня был отрез золотистого китайского шелка, купленный еще в Париже. Попросив Дженни привстать, я задрапировал им кресло и убедился, что это именно тот фон, на котором она лучше всего будет смотреться в своем строгом черном платье. Затем я усадил ее, установил мольберт и стал ждать, когда солнце сместится немного вправо, чтобы свет падал так, как хотелось бы. Дженни молчала, погруженная в свои думы, и я тоже помалкивал, боясь разбередить ее неосторожным словом. Наконец я дождался нужной освещенности и приступил к работе.
Думаю, вряд ли нужно описывать начатый мною в тот день портрет — вы можете увидеть его сегодня в нью-йоркском «Метрополитен» и на многочисленных репродукциях. «Девушка в черном» — так назвали в музее это полотно, но для меня это всегда была и будет просто Дженни.
Первые минуты я чувствовал некоторую скованность, наверно, потому, что слишком волновался. Но потом дело пошло. Я работал в каком-то трансе, не видя ничего вокруг, не замечая времени, — писал, будто слившись со своей кистью. Прошло, наверно, часа два с лишним, и за все это время ни один из нас не произнес ни слова.
Вдруг я увидел, что Дженни как-то странно поникла и стала сползать с кресла. Испуганный, я бросился к ней, успев подхватить, когда она уже валилась на пол. Я осторожно перенес ее, удивительно легкую, на кровать и уложил, прикрыв пальто. И только тут она открыла глаза.
— Я просто устала, Эдвин, — прошептала она и улыбнулась мне застенчивой, извиняющейся улыбкой.
Вскипятив на газе чайник, я заставил ее выпить чашку крепко заваренного чая и с облегчением увидел, что щеки ее чуть порозовели.
— Мне получше, — сказала Дженни минут через десять. — Слабость вроде бы прошла. Если хотите, могу еще немного попозировать.
Разумеется, я ответил, что не хочу, что сам я тоже устал.
— А тебе надо еще отдохнуть, — продолжал я. — Мы с тобой хорошо начали, ты лучшая из всех моделей, какие мне встречались. И не будем спешить. Впереди у нас достаточно времени.
— В том-то и дело, что не очень… — Она тихонько вздохнула. — Ладно, я еще немного полежу, раз уж вы настаиваете.
Прикрыв глаза, она лежала, изредка вздрагивая под пальто, и непонятно было, то ли она дремлет, то ли просто ушла в себя. Темные волосы разметались по подушке, длинные ресницы, казалось, тоже отдыхали, прикорнув на нежной коже щек. Я взял ее руку и поразился, какая она холодная. Не дай Бог, еще заболеет… Я смотрел в ее лицо и мысленно спрашивал: кто ты? Какой ветер вырвал и принес сюда эту страничку из книги прошлого? Страничку, без которой опустела бы моя жизнь…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
