– Ладно, попробуем, – сказал Джоунас.
И окинул взглядом Кена, Кари, Хелгу и Джину, давая им последнюю возможность оспорить свое решение. Затем, бросив взгляд на свои наручные часы, добавил:
– Время – двадцать один час двенадцать минут, понедельник, четвертое марта. Пациент Хатчфорд Бенджамин Харрисон мертв… однако может быть возвращен в прежнее состояние.
К их чести, даже если у кого-либо из них и были сомнения на этот счет, когда прозвучали эти слова, все они, не колеблясь, восприняли их как призыв к действию. Они имели полное право – даже обязаны были – советовать Джоунасу, как поступить, когда он не знал, какое принять решение, но, когда оно уже было принято, они готовы были приложить все свои знания, навыки и умения, чтобы «возвращение» состоялось.
«Боже, наставь меня на путь истинный и укажи мне, что решение мое верно», – мысленно воззвал к Господу Джоунас.
К этому времени Джина уже вставила кровозаборную иглу в вену, обнаруженную Хелгой. Вместе они отрегулировали и включили байпас для откачки крови из тела Харрисона, которая затем будет постепенно подогрета до температуры ста градусов. Набрав нужную температуру, кровь через другую, подающую иглу, вставленную в вену на бедре, будет вновь закачана в тело пациента.
С началом процедуры резко возросло количество работы, которую необходимо было делать одновременно. Прежде всего нужно было внимательно следить и контролировать первые признаки, пока отсутствующие, что пациент реагирует на терапию. Необходимо было далее удостовериться, что первая оказанная на месте врачами-спасателями помощь была более или менее эффективной и что они ввели достаточно большую дозу эпинефрина – гормона, стимулирующего работу сердца, – чтобы в данный момент можно было воздержаться от введения дополнительной дозы этого лекарства. В это время Джоунас придвинул к себе тележку с аккуратно разложенными на ней различными лекарственными препаратами, приготовленными Хелгой еще задолго до того, как тело пациента было доставлено в операционную, из которых он мог бы составить смесь, содержащую максимальное количество элементов, способных эффективно пресечь процесс разрушения тканей.
– Шестьдесят одна минута, – сказала Джина, уточняя время, в течение которого пациент уже находился в состоянии смерти. – Ничего себе! Долго же он уже общается с ангелами. Вернуть его назад будет не так-то просто, ребятки, как бы нам не опростоволоситься.
– Сорок восемь градусов, – торжественно объявила Хелга, отмечая температуру тела покойника, которая под воздействием температуры в операционной медленно поползла вверх.
«Смерть – обыкновенное патологическое состояние, – убеждал себя Джоунас. – А коли так, это состояние, в принципе, можно обратить вспять».
Длинными пальчиками своей удивительно нежной ручки Хелга, развернув марлевый хирургический тампон, ловко обернула им половые органы пациента, и Джоунас оценил ее жест, поняв, что сделала она это не из чувства ложной благопристойности, а в связи с зарождающимся новым отношением к Харрисону, исключительно из чувства жалости к нему. Благопристойность, равно как и жалость, мертвецу были не нужны. Внимание, выказанное Хелгой, свидетельствовало о ее вере в то, что этот человек, вновь воскрешенный к жизни, займет подобающее ему место среди своих братьев и сестер по разуму и, следовательно, имеет полное право претендовать на любовь и нежное отношение с их стороны, а не просто быть бесчувственным чурбаном, объектом сугубо научного, хотя и захватывающего по своим возможностям, эксперимента.
2
Трава и сорняки, густо разросшиеся в эту необычно дождливую зиму, доходили ему до колен. Прохладный ветер овевал поле. Ночные птицы и летучие мыши, пролетая высоко над его головой, неожиданно камнем падали вниз, привлеченные им, и тотчас взмывали вверх, сначала приняв его за такого же, как и они, ночного хищника, но, подлетев поближе, убеждались в страшной своей ошибке.
Он стоял, гордо вскинув голову, вглядываясь в далекие звезды, мелькавшие среди разрывов быстро сгущающихся туч, медленно ползущих в зимнем небе на восток. Он верил, что Вселенная была царством смерти с кое-где затесавшимися в ней островками причудливой жизни, заполненная мертвыми и пустыми планетами, не ветхозаветный гимн созидательному творчеству Бога, а бесспорное доказательство убогости Его воображения и торжества собранных воедино и противостоящих Ему сил тьмы. Из двух реальностей, бок о бок существующих во Вселенной, – жизни и смерти, – жизнь была меньшей по объему и логически менее последовательной. В царстве живых срок существования ограничивался годами, месяцами, неделями, днями, часами. В царстве мертвых этот срок был вечен.
Он жил в приграничной полосе между жизнью и смертью.
Он ненавидел мир живых, к которому по рождению принадлежал и сам. Его бесили их претензии на всезнайство, их манеры, нравы и принимаемые ими на веру добродетели. Лицемерие во взаимоотношениях между людьми, публично восхищавшимися бескорыстием, но тайно стремившимися к личной выгоде, одновременно забавляло и внушало ему омерзение. Любой добрый поступок он расценивал как тайное стремление к выгоде, которую мздоимец надеется таким образом заполучить.
Больше всего его презрение – а иногда и ярость – вызывали те, кто болтал о любви и уверял, что якобы способен чувствовать ее. Любовь – он знал это – была одной из тех возвышенных добродетелей, о которых без умолку трещали родители, учителя и священники. Любви не было. Она была пустышкой, способом закабалять дурачков, липой.
Его влекли тьма и странная антижизнь мира мертвых, к которому он принадлежал по праву, но в который пока еще не мог возвратиться. Его место было среди проклятых душ. Он чувствовал себя как рыба в воде среди тех, кто презирал любовь, кто истинно верил, что погоня за наслаждениями – единственное, ради чего стоит жить. Я – это самое главное. И никаких тебе понятий «добро», «зло», «грех».
Чем дольше он глядел на звезды, мелькавшие в просветах между облаками, тем ярче они ему казались, пока от их разящих лучиков у него не заболели глаза. Выступившие слезы затуманили его зрение, и он отвел взгляд. Даже ночью мир живых был слишком ярок для таких, как он. Чтобы видеть, ему не нужен был свет. Его зрение было приспособлено к идеальному мраку смерти, к черным катакомбам Ада. Свет был не только избыточен для таких глаз, как у него; он был им неприятен, а иногда и просто омерзителен.
Глядя себе под ноги, он зашагал с поля к кромке сплошь покрытого трещинами асфальта. Его шаги гулко отдавались в пустыне, когда-то звеневшей голосами и смехом посетителей. Но если требовалось, он мог двигаться так же неслышно, как крадущаяся к добыче кошка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
