чашки чая, приготовленной Глебом.
Ольга, почувствовав, что ей нужно сказать ему что-нибудь – неважно что, лишь бы услышать его ответ и снова ощутить его присутствие, встала и пошла на кухню, где с энергичностью, которую он применял ко всему, за что бы ни брался, хозяйничал муж.
Велисавель
Ее любовь – ядовитое растение, маскирующееся под прекрасный цветок. Имя его – Велисаве́ль. Он опутывает, нашептывает, обласкивает, принимает в свои обманчиво нежные объятья, поддерживает со всех сторон. Находит все слабые места и делает все, чтобы тот, кто оказался в его власти, больше никогда не вспоминал о них. Его сладкий запах заменяет чистый воздух, его соки питают, его любовь всегда на стороне того, кто оказывается ее жертвой. Велисавель внушает мысль, что все это – навсегда, да и как может быть иначе? Такое прекрасное чувство и должно существовать вечно, ведь умирает только что-то несовершенное, ломающее само себя, а как может сломаться и испортиться нечто столь идеальное?
Влюбленный в Велисавель млеет, оседает на его стеблях, доверяется его лепесткам, его сладким колыбельным, которые только и поют, что о любви к нему. Мир внутри этого маленького кокона начинает казаться истинной реальностью, и он так ласков, так нежен, так бесконечно предан, что не возникает ни малейшего желания променять его на что-то другое.
Однако в какой-то момент силы Велисавель начинают иссякать. Ноша, которую он принял на себя, начинает тяготить. Он устает создавать и поддерживать ощущение неизбывной любви. И начинает выталкивать из своих объятий того, кто так удобно расположился в них.
Боль и страдания, непонимание, желание все вернуть. Невозможность принять мысль, что вдруг кончилось то, что казалось бесконечным, на всю жизнь. Но Велисавель уже так устал от всего, он так изнурен необходимостью вливать все новые и новые силы в того, кто ничего не дает взамен, что, хотя ему тоже тяжело отрывать от себя того, кто пробыл с ним так долго, он все же страстно стремится к этой свободе. Чтобы вздохнуть с облегчением, чтобы снова просто жить. Прощай. Прощай.
Проходит время. Велисавель снова набирается сил, наливается соками, распускается пышным цветом. И на его запах приходит новый искатель беззаветной любви.
В этот раз все случилось точно так же. Они обвили друг друга, сплелись, дышали друг другом. Велисавель с готовностью принял на себя тяжесть нового нежелания взять на себя часть общей ноши. Терпел, молчал, иссыхал. А когда начал выталкивать из себя остатки былой любви, та не захотела уходить. Они слишком долго пробыли вместе, они так срослись, так глубоко проникли друг в друга, что невозможно стало разделиться. Да и как мог уйти тот, кто уже не мог существовать без поддержки Велисавель? Кто упорно продолжал считать своей жизнью созданный когда-то для него миф? Кто забыл о своих недостатках и теперь решительно не хотел признавать, что они все-таки есть? Кто просто хотел возвращения той жизни, которой на самом деле никогда не существовало? Иссушенный, одурманенный, ослабленный влюбленный, больше не умеющий жить без каждодневной порции отравы, создающей для него лучшую реальность.
Яд Велисавель обратился против него самого. Не осталось сил ни избавиться от влюбленного, который вцепился в него с той же силой, с какой сам Велисавель держал его когда-то, ни быть с ним. Он продолжал делать попытки, и все-таки в какой-то момент понял, что попал в собственную ловушку.
Наступила пора охлаждения. Их тепло угасало, тела и чувства ослабевали. Мысли замерзали, ощущения притуплялись. Это ли конец всем светлым надеждам? Прожить остаток жизни в холодном полусне и умереть рядом с тем, с кем они даже не могли согреть друг друга?
…Велисавель не знал, сколько пробыл в забытьи, но вдруг очнулся от ощущения тихо падающего снега. Было так чисто, так светло вокруг, так свежо. Велисавель было так легко, он был свободен. Он словно родился заново в тот самый момент, когда думал, что окончательно погиб.
Холод выморозил весь яд, очистил душу, и от этого изменилось все – и внутри, и снаружи. Замерзли и рассыпались связи, которые не выдержали такой стужи. Велисавель сам стал другим. Больше никакого пышного цветения, одурманивающего аромата, колыбельных напевов. Никаких уверений в том, чего нет. Никакой непосильной ноши, которую не унесешь далеко в одиночку.
В тот день она была в белом. Цвет мудрой силы, цвет новых начал. Ее любовь – чистый, искренний свет. Прозрачный, почти неосязаемый. Увидит только тот, кто может увидеть, а иных и не надо.
Нечем держать, нечего удерживать – можно только быть. Жить и любить, брать и отдавать – всего поровну. Не навсегда. И в этом главная ценность.
Конец света
Марине не раз снился этот сон – она стояла прямо напротив широкого, ничем не занавешенного окна на их высоком шестнадцатом этаже и видела, как с горизонта, издалека, но очень быстро, на дом надвигается что-то очень сильное, сокрушительное, смертельное.
Это было не существо – стихия, и она особо никак не проявлялась, только воздух подрагивал и плавился, как от жары, хотя вряд ли это нечто было горячим. Но оно словно давило уже издалека и с каждой секундой давление все больше усиливалось. Это было неизбежным, непреодолимым, неумолимым – оставалось только стоять и, холодея от первобытного ужаса, смотреть, как оно приближается. Вот это и был конец света. Но только на этот раз это был не сон.
Теперь все было по-настоящему, и по сравнению со сном Марине было еще ужаснее оттого, что с ней был ее семилетний сын. Она прижала его к себе, не давая смотреть в окно, и надеялась только на то, что конец будет быстрым, так что Ярослав даже не успеет ничего понять.
Но Ярослав беспокоился, чувствовал ее страх, пытался вырваться, обернуться назад, к окну, откуда, как он чувствовал, исходила угроза. И в тот момент, когда Марина все-таки не удержала его, то неумолимое, что надвигалось на них, настигло их, поглотило заживо.
И сразу все стихло, замерло, остался только белый свет. Марине не было ни больно, ни холодно, ни жарко, тело не уставало от одного и того же положения, не хотелось ни есть, ни пить. Оно словно оказалось заковано в белый свет, и остались только мысли, чувства, бьющиеся в этой неподвижности, безгласности.
Боже мой, как же Ярик? – тут же охватило мучительное, неизбывное беспокойство Марину. Он же один, совсем один сейчас, ему страшно, жутко, непонятно, а я ни сказать ему
