Семилетним мальчиком меня, конечно, мало водили по музеям и картинным галереям (пятилетний Саша прямо заявил: «Je suis trop petit pour les musees[1]), но, катаясь в экипаже и гуляя по Риму и другим городам, я видел и запомнил много памятников архитек-туры. Когда я потом был за границей, я многое узнавал из того, что видел тогда и помнил, как будто это было накануне.
Гораздо больше, чем произведений искусства, я навидался в моих детских путешествиях разнообразных красот нерусской природы. Мне стоит закрыть глаза, и предо мною проносятся пейзажи Римской Кампании, с особенно поразившим меня тогда акведуком; передо мною Неаполитанский залив с дымящимся Везувием, форма которого была тогда красивее, чем нынешняя; я вижу прелестные очертания и краски тосканских холмов, искрящееся Лаго Маджиоре, горы и озера Швейцарии, Французскую Ривьеру с ее сияющим морем и горами в дымке...
Я жадно упивался разнообразными впечатлениями, но вкусы мои были уже во многом довольно определен-ны: Вена, например, понравилась мне бесконечно больше, чем Берлин... Во время путешествия я часто испытывал увлечение и очень редко — разочарование. Помню, однако, мое разочарование при виде Рейна, около Висбадена. Особенно после дивного Днепра в Киеве Рейн показался мне прямо жалким. «Только не говори этого Текличке»,— сказал я тогда брату Саше, презрительно отзываясь о Рейне. Я не хотел оскорблять патриотических чувств Теклички, которая, вероятно, и была виновницей моего разочарования: она мне так восторженно рассказывала о Рейне! Я ожидал чего-то не-
[1]Я слишком мал для музеев.
- 47 -
вероятно грандиозного и поэтического, но действительность обманула мои ожидания.
Большое образовательное и воспитательное значение имели для меня в детстве те разговоры взрослых между собой, которые велись в моем присутствии. Понягно, я далеко не все понимал и далеко не все меня интересовало, но с каждым годом я понимал все больше и больше, и разговоры между взрослыми представляли для меня все больший интерес.
«Пустых», светских разговоров я почти не слышал; разговоров о еде и тому подобных практических, домашних вопросах, которые занимают такое огромное место в разговорах большинства нынешних семей, тоже почти не было. Вести в своей среде такие «terre-a-terre» разговоры считалось в наших семьях унизительным и даже почти неприличным. Отчасти это объяснялось тем, что, благодаря состоянию, «земные» вопросы стояли тогда куда менее остро, чём ныне. Однако приписывать атомувсебыло бы, конечно, неправильно. Культурный уровень наших семей того поколения был, несомненно, гораздо выше нынешнего. Этому есть много веских объяснений и оправданий, но факт остается фактом...
Из разговоров старших между собой я с самого раннего детства усвоил, что они думают и разговаривают об очень «умных» и серьезных предметах, и это еще увеличивало их престиж в моих глазах. Впоследствии я убедился, что это вообще способствует созданию престижа высшего сословия в глазах низшего. Так, в большевицкой тюрьме, при полном уничтожении материальных преимуществ, я видел, как действует на простолюдинов ощущение высшего культурного уровня и какой престиж он придает в их глазах его обладателю.
Разговоры среди старших часто бывали на общественные и политические темы. С раннего детства я слышал имена русских и иностранных политических деятелей, ученых, художников. Я помню, как совсем маленьким мальчиком я спрашивал, кто были Бисмарк, Гладстон, Пастер, Менделеев; что такое славянофилы или земство. Конечно, на мои вопросы я получал весьма поверхностные и краткие разъяснения, но эти имена и понятия перестали быть мне чужды уже с раннего детства. Когда в Берлине Папа показал мне экипаж с
- 48 -
проезжавшим Бисмарком (он был уже в отставке), я знал, кто он такой. Кстати, Бисмарк только промелькнул перед моими глазами, королеву же Викторию я видел на Ривьере в 1897 году гораздо лучше. Она каталась в экипаже с каким-то благообразным господином с белой бородой, который показался мне гораздо более импозантным, чем маленькая старушка, королева Великобритании и Императрица Индии! — как все это уже ушло в историю!
Взрослые редко отдают себе точный отчет в том, что и как понимают дети из их разговоров между собой. Я помню, как большие переглянулись, когда я спросил про франко-прусскую войну, о которой они говорили между собой: «А кто был из них прав?» Восприятие детей — своеобразно, и я помню, как я невзлюбил дядю Алешу Долгорукова за фразу: «Россия неправильно поступила в этом вопросе...» По моему мнению, Россия никогда неправой быть не могла!
Во всяком случае, из разговоров между взрослыми я твердо понял, что все большие (конечно, мужчины) должны принимать какое-то участие в общественных делах. Быть «богатым бездельником» и только жить в свое удовольствие казалось чем-то очень стыдным, почти позорным. Понятие «noblesse oblige» молчаливо считалось совершенно обязательным. Из разговоров и критических замечаний взрослых я сделал вывод, что мы обязаны служить какому-то не личному, а общественному делу, науке, искусству. Все это отнюдь не высказывалось в виде прописных истин, но вытекало как нечто само собой понятное и обязательное.
Ни малейшего кичения аристократизмом в наших семьях как с отцовской, так и с материнской стороны совершенно не было. Вообще, с понятием «аристократия» у меня с, детства неразрывно связалось чувствообязанностииответственности,но никак не мысль о превознесении себя над другими и о привилегиях, Я хорошо запомнил фразу Дедушки Трубецкого, говорившего о ком-то с Папа: «Когда князь делается хоть чуточку хамом, он хуже всякого хама!»...
А Дедушка Щербатов в публичной речи, обращенной к московскому дворянству в «эпоху великих реформ», говорил, что «не само дворянство должно возлагать на себя венец, а пусть его возлагают на него другие, видя его ревность к общему делу и его способность руководить обществом».
- 49 -
Такаяаристократия, достойных представителей которой я имел счастье видеть среди старшего поколения, действительно былалучшим,что было тогда в России. Конечно, таких людей было сравнительно немного, но всякая настоящая «элита» — немногочисленна.
Из разговоров между взрослыми я рано усвоил, что мы обязаны быть «культурными людьми». Я помню, как раз, совсем маленьким мальчиком, я сказал про кого-то, что он «культурный человек». «Что это значит?» — с улыбкой спросил меня дядя Миша Веневитинов. «Он много вещей знает и любит картины»,— ответил я. Меня похвалили за ответ.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
