Если бы я приехал в Нью-Йорк и увидел там, скажем, что мой старый приятель Леня Мерзон, который еще при советской власти учил и преподавал иврит, стал в Америке или Израиле еврейским патриотом, я, конечно, покачал бы головой, покрутил бы ему пальцем возле виска, совсем ошизел наш красавчик, но, пожалуй, бы понял. Человек боролся за свои убеждения, даже если я с ними не согласен, и имеет моральное право их исповедовать. Точно так же я бы поступил, обнаружив ура-патриотическое еврейство в Толе Щеранском, с которым познакомился уже в Гарварде, или в Эдике Кузнецове, которого первый раз увидел в Мюнхене двадцать лет назад. Смелые, достойные всяческого уважения люди. Самолеты угоняли, заходили прямо к зверю в клетку. Или, скажем, питерский издатель Игорь Немировский: ходил себе в кипе в России, ходит в той же кипе в Америке, о’кей, право на кипу готов попытаться признать. Ну да, на мой взгляд, быть националистом – как бы это сказать, не самое великое достижение человеческого сердца, но если человек готов был отвечать за свои убеждения в жестоком и подлом совке, мой респект и уважуха, я готов серьезно посмотреть почти на все, что не умаляется страхом.
Но в том-то и дело, что еврейскую пафосную гордость я обнаружил, прежде всего, у тех, кто в Рашке был самым тихим, самым незаметным и убежденным конформистом. У тех, кто, если бы не уехал, стал бы (или уже был) комсомольской сволочью, или ученым с джокером партийного билета в кармане, или человеком, не выдержавшим испытания деньгами, как не выдержали его сразу несколько последних поколений советских людей, рухнувших в перестройку. То есть чем мельче, подлее, трусливее был человечек в совке, тем отчетливее можно было ожидать, что он будет надувать щеки в националистическом самоуспокоении, и лететь, как Вини-Пух, грозой на врага. То есть пока были в одной камере с пучеглазым детиной по имени русский народ, то ласково так гладили его по жесткой и вонючей шерстке, а как только выскочили наружу, сразу палкой давай по клетке бить-колотить и детину глупого айда дразнить.
Главка четырнадцатая
14
Я – еврей, потому что мне сказали, что я – еврей, и относились ко мне, как к еврею. Только поэтому. Нет других способов осознать свою национальность. И если бы мне сказали, что я – армяшка-жопа-деревяшка, и также относились бы, я стал бы армяшкой, любил бы писателя Битова, католикоса Гарегина II, гору и коньяк Арарат, презирал бы робких грузин. А если бы мне сказали, что я – грузин-жопа-резин, я любил бы Руставели, Грибоедова, старый Тбилисо, философа Мамардашвилли, кричал бы «Уходы, Мишо, уходы». Сказали бы, что я – русский-жопоузкий, я гордо бы цедил: чего шумите вы – витии, здесь спор славян между собой, требовал бы вернуть Босфор и Дарданеллы, все бывшие советские республики обратно и спал бы с задроченным «Дневником писателя» Достоевского под подушкой. Даже если бы мне сказали – ты, блядь, будешь чукча, и как к чукче относились бы, я был бы, однако, чукча - писатель, а не читатель, и был бы такой лопоухий, здоровенный жидовин, которого бы все считали обрусевшим чукчей. И если бы мне, как еврею Зюсу, на склоне лет сказали, ты – не чукча, пидорок, ты – еврей-жопа-клей, я бы сказал – нет, зачем я тогда, как чукча, всю жизнь мучился и обрел с таким трудом национальную идентичность чукчи, нет, езжайте сами в свой Израиль, я – чукча, на том стою и не могу иначе.
То есть национальность – социальная роль, определяемая социальными установками, привычками, социальным воздействием среды, которое сложно переплетается с психологическими и генетическими константами натуры, но является именно социальным конструктом по преимуществу. Национальность – это такой социальный Буратино, произведенный, скажем, в мастерской номер «237» на Красной Пресне, или в номер «2» на улице Ленина, дом 7, в Хасавьюрте, или на Западной Тридцать пятой в Манхеттене, в браун-стоун доме в четыре этажа, номер «922».
И когда кто-то с помпой говорит, продукт мастерской «237» изначально духовнее продукта мастерской «13», или когда опытные образцы мастерской «34» из Тель-Авива сражаются за право видеть вокруг только Буратин своей мастерской, а образцы продукции лаборатории «666» из Тегерана вызывают у них стойкое желание разбить их о свое ебучее деревянное колено, то хочется как-то объяснить: попробуйте деконструировать свою национальность до уровня социального образования и поймите, что вами манипулируют, как будто вы сделаны из соломы.
Но вы считаете, много найдется тех, кто поймет – что такое деконструкция своей национальной идентичности и способен на эту операцию без ущерба для понимания своей уже прожитой жизни, как существования ежика в тумане?
Увы, я пытался много раз объяснить, как, на мой взгляд, работают механизмы социальной манипуляции, но, честно скажу, ни разу не видел, чтобы человек хлопнул себя по лбу и сказал: «Эврика, то-то я чувствовал, что меня эти суки наябывают!». Ничего подобного, ни-ни, никакой деконструкции, если она не позволяет человеку считать, что он лучше, чем есть на самом деле, что всю свою дурацкую жизнь прожил на помочах из социальных рефлексов, а его столь, казалось бы, многострадальный опыт, полностью укладывается в схему из пяти наиболее востребованных социальных моделей поведения, появившихся в послевоенном советском социальном пространстве, благодаря тем трансформациям, которые стали возможны после хрущевской оттепели.
Нет, нет, лучше считать нацию – мистическим мостом из прошлого в будущее, на котором передается эстафета от мудрых предков к пытливым потомкам, несущим предназначенное от Бога повеление одухотворить весь мир, предложив ему духовный катарсис, а если он не поймет – объяснить, прочитав соответствующий фрагмент Книги. А если и после этого не поймет, заставить его самого сто одиннадцать раз прочитать этот отрывок, и еще этот и этот, да и этот, не менее яркий и убедительный, пожалуй. Но если и это не поможет, то пиздить его, гада, в мерзкую тупую харю, тыкать его этой харей в собственную вонючую жопу, пока его ебанный позвоночник не будет щелкать, как волшебные божественные кастаньеты, и его закатившиеся глаза не вылезут из орбит и не выразят, ебать тебя в сраку, понимания, что такое настоящая русская (корейская, еврейская) духовность, сука ты потная.
Ладно, мое дело – объяснить, как это вижу я, каждый же сам выбирает себе приоритеты ценностей, и если он считает, что его национальность – уже неразменный рубль, зайчик, фунт, шекель – ОК, было бы предложено.
Мы же возвращаемся к нашим евреям (изделиям мастерской номер «34» на улице Павлика Морозова 17, Тель-Авив).
Мне понятно, почему русское телевидение в Америке изображает Россию, страной, где свобода не приживается, сколько удобрений ни трать. Телевидение отвечает запросам потребителей, а потребитель должен каждую минуту получать подтверждение, как он, умница, правильно поступил, что вовремя унес ноги из этой дурацкой страны, хорошо еще успел. По этой же причине о любых американских проблемах (в разительном отличии от телевидения американского) здесь говорят невнятной скороговоркой, мол, была стрельба в университете Вайоминга, по предварительным данным – столько-то погибших, знакомый преступника, эмигранта из Азии, подтверждает, что он ходил на прием к психотерапевту. Многозначительная пауза: все понятно, преступник-то – , оказывается, сумасшедший, нам, глубоко нормальным, это не грозит. То, что на прием к психотерапевту ходит почти столько же людей, сколько смотрит телевизор, что в Америке самое большое число заключенных в тюрьмах, что пятьдесят миллионов не имеют медицинской страховки, что система жизни в долг делает из человека вечного должника, которому только отдаленная угроза увольнения отзывается психозом, об этом на русском телевидении, по крайней мере, при Буше, никто не говорил.
Удивит ли нас полная и окончательная поддержка войны в Ираке и Афганистане до победного конца? Ничуть, графиня, ни-ни. Иран? Разбомбить к хуям, пока не получил ядерное оружие. Вообще ислам – мировоззрение шумных сумасшедших (изделия «666», Тегеран), которых – скажем начерно, шепотом – надо извести как тараканов, пока эпидемия не перекинулась на весь мир. Нас уже не удивляет пещерная воинственность, которую трудно было ожидать от такого спокойного и смиренного литературоцентричного контингента, как советские евреи в России? Если вы скажете о преступности, то вам ответят со вздохом, а что вы хотите, если здесь столько черных (Буратино из Гарлема, продукт «18») и все сидят на пособиях, работать никто не хочет, поэтому и преступность в стране растет. То есть расовые предрассудки в Буратинчиках мастерской «34», как у бритоголовых русских скинхедов («18», Красная Пресня), убивающих нацменов и хачиков («731», Дербент), являются здесь не тем, чего интеллигентным людям принято стесняться, а вполне отчетливой стороной жизни. И это касается, конечно, не только черных (номер ищем сами), но и прежде всего арабов (смотри выше), которые, конечно, не люди (то есть не те, кто вышел из наших лабораторий, так как хотят стереть наши лаборатории с лица земли).
