– Я тебя, если надо, прикрою. Скажу, что в твоей семье заболел кто-то, и по-серьезному. Мама, например. Билет твой сдадим, не проблема. Ничего тебе не будет. Колхоз – дело добровольное.
В итоге мы договорились, что я еще подумаю до завтра. Время пока терпит. Утром сам позвоню Юрке в общагу.
Кашин среди вахтеров общежития пользовался авторитетом. Они даже ходили за ним в его комнату подзывать к телефону.
Оттого, что мой товарищ не сделал мне ни упрека – хотя по всему было видно, что ему мой отказ неприятен, ведь я ломал его планы, – меня как-то покорежило.
И еще: там, в Хакасии, меня ждали другие друзья. И девушки в отряде тоже ожидались. В малом количестве, но все же. (В их числе повариха Элина, которая была ко мне неравнодушна).
Вдобавок стройотряд – большие деньги. Для студента вообще заоблачные. (За то лето я получу – скажу, забегая вперед – аж девятьсот пятьдесят рублей. В ценах восьмидесятых – это целое состояние).
А кроме того, работа позволит мне забыться. К тому же: какого черта! Чтобы я ради какой-то герлы ломал все свои планы?! А она к тому же мне не звонит?
Я загадал: если она проявится до следующего утра – звоню Юрке и говорю, что не еду.
Она так и не позвонила.
Наши дни
Иван Гурьев
Бродить одному без сна по пустому рассветному дому – это теперь называется жизнь удалась?
июль – август 1981,
Иван Гурьев
Сейчас даже само слово «стройотряд» забывается. Последним могиканам ССО глубоко за сорок. Выросло два поколения, для которых оно пустой звук.
Больше всего стройотряд напоминал армию. Дисциплина, единоначалие, скромный коллективный быт… Правда – никакой дедовщины (которая уже тогда махрово расцветала в казармах и кубриках советской, блин, армии). Плюс – друзья и самодеятельные развлечения. Плюс – тяжелый труд и большие деньги.
Жили мы в палатках. Огромные армейские брезентухи, водруженные на постаменты из грубо сколоченных неструганых досок. В одну палатку влезало около двадцати кроватей, столько же тумбочек и человек.
Климат в Хакасии, как известно, резко континентальный. Ночью – холодрыга. Я на ночь укрывался не только двумя одеялами, но и лишним матрацем. И порой надевал перед сном ушанку.
А утром – подъем под бодрый репродуктор, умыванье на улице ледяной водой, построение, разъезд на работу. Одно отличие от армии: радиоточка над лагерем исполняла по утрам не советские марши, а «битлов», «Дип Пёрпл» и модный в те годы ансамбль «Эрапшен»:
One way ticket,One way ticket,To the blues.
Мы строили в Абакане троллейбусную линию. Первую в Хакасии. Не знаю, как другие, а я сим фактом гордился: «Через четыре года здесь будет город-сад…» Я вообще тогда был романтиком (как справедливо заметил Юрка).
Сейчас уже стерлись, конечно, воспоминания о том, как было тяжело, потно, жарко. Под палящим солнцем мы рыли по обочинам проспекта Щетинкина (имя не запомнилось) канавы для электрического кабеля. Рубили отбойниками дыры в бетонных «стаканах» – в эти стаканы поставят троллейбусные столбы. Рабочий день наш продолжался часов десять-двенадцать. По утрам – в результате воздействия лопат и отбойников – пальцы рук, в буквальном смысле, не разгибались. Потом понемножечку расходились, чтобы назавтра после сна быть сведенными судорогой…
А по вечерам мы репетировали, давали концерты, состязались в острословии и прочих талантах.
Еще один эпизод – из того далекого стройотрядного прошлого. Он засел в памяти, и я расскажу его – оттого, что история – типичная. Ох, как точно она то время характеризует – и нас, дураков.
Итак, однажды на наш отряд снизошла манна небесная. Нам на двадцать человек выделили пять ветровок. Пять дурно сшитых брезентух… Но тогда ветровка – о, это было богатство!.. В ней можно ходить в походы, ездить на рыбалку, да и по городу прогуляться не зазорно… Такие одежды нигде не продавались. Такие – только распределялись. Среди строителей БАМа. И Самотлора. И Саяно-Шушенской ГЭС.
И вот – одновременно с упоеньем обладанья – коллизия. Вопрос: как разделить всего лишь пять подарков судьбы между аж двадцатью бойцами?
Решили, в духе коммунизма, тянуть жребий.
Весь линейный, два десятка парней, собрался в штабном вагончике. Побросали бумажки с именами в чью-то каску… Стали тянуть. Одним из первых полез за жребием я. Развернул – пусто. Ничего! А я был почему-то уверен, что выиграю. Что какая-то высшая сила увидит мои старания и позаботится обо мне…
Ан, нет: фигушки. И мне вдруг так обидно стало: я для них!.. Ночами сижу, сценки придумываю, репетирую!.. А тут – какая-то поганая брезентуха, и та мимо пролетела!.. Я вскочил и в сердцах выбежал из вагончика. И даже дурацкие слезы вылезли на глаза!
Ночь, холод, крупные звезды. Шелестят тихонько яблони (лагерь разбили в старом саду). И так мне обидно – сил нет!.. И впрямь чуть не плачу.
Но тут вышел из вагончика Юрка. Обнял за плечи. «Слушай, – говорит, – тут парни решили одну брезентуху тебе отдать. Ты все ж таки комиссар. Так будет справедливо».
– Не надо мне ничего! Никаких поблажек!
…Но куртку я все-таки взял…
А вот еще. Я решил приударить за поварихой Элиной. Она мне не шибко нравилась. Толстоватая и какая-то корявенькая. Но она смотрела на меня на кухонной раздаче вроде бы влюбленными глазами… И кусочки получше подкладывала… А от НЕЕ, Наташки, моей вечной любви, все не было никаких известий…
Юношескую неуемность не убивали даже тяжкая работа и недосып…
Я пригласил Элину погулять втихаря после отбоя.
Мы удалились в глубь сада, сели на поваленное бревно. Я обнял ее за плечи. Попытался поцеловать. Конечно, она не позволила. Девушки, они ведь тонко чувствуют, у кого с ними всерьез, а кто – просто время проводит, тела добивается…
А я, разумеется, думал о Наташе. Физический труд, друзья и зубоскальство, конечно, помогали не вспоминать о любви каждую минуту. Но все равно порой накрывало. Я вспоминал ее и все думал: почему молчит? Наверное, с ней что-то случилось?.. А может, она сердцеедка – охотница за мужскими сердцами?.. Хотя какая, к черту, охотница! Девушка ведь!.. А может, я ее в ту нашу единственную ночь разочаровал настолько, что она решила расстаться со мной навеки?..
Связь с Москвой, с Большой землей была в стройотряде в основном эпистолярная. О, это предвкушение свежей почты!.. И – вдруг?! – ЕЕ письма… Но мне писали лишь мама с папой, да бабушка, да (очень редко) друзья, разъехавшиеся по другим стройкам. Не Наташа. Да и как моя возлюбленная могла корреспондировать мне? Она даже адреса не знала. Не знала, где я…
А еще в столицу можно было позвонить. В штабном вагончике имелся телефон – единственный на весь лагерь. И если ты не на работе, а в штабе нет совещаловки и телефон не занят коллегой, тоже охочим до вестей из дома, – пожалуйста, названивай. Надо только записаться в специальный журнал – и потом счет за междугородный разговор вычтут из твоего заработка. И еще – учесть разницу во времени: ведь если накручивать номер вечером после смены – в Москве будет часа три-четыре дня, родители на работе. Хорошо, если на месте сидят. А если вышли куда? Пока их позовут, отыщут – разговор влетит в копеечку. Да, после работы в вагончике штаб вечно заседает: наряды закрывает, деньги делит, лодырей воспитывает…
Поэтому впервые я сподобился связаться с Москвой только через две недели после того, как мы высадились в Абакане. В субботу, когда вернулись после трудовой вахты в лагерь (в начале уик-энда мы тоже трудились – правда, слава богу, только до обеда). Наконец-то нормальное время – в Хакасии три дня, в столице, стало быть, одиннадцать утра. Родные только проснулись, завтракают. И штаб не заседает, и рядом с телефоном никого.
Мама мне ужасно обрадовалась. Расспросила о моем житье-бытье: не простыл ли, не тяжело ли, хорошо ли кормят. Потом рассказала о семейных новостях: папе наконец-то дали подполковника, сестренка – у бабушки, на даче пошла клубника… И вдруг спохватилась:
– Да!.. Чуть не забыла! Тебе звонила какая-то девушка. Незнакомая, но очень настойчивая.
Сердце у меня забилось. Мне, в принципе, могла позвонить только одна незнакомая девушка.
– Да?! – воскликнул я. – Кто? Что сказала?
– Зовут Наташей. Выспрашивала про тебя. Я дала ей твой абаканский адрес. Она сказала, что обязательно напишет.
– А сама? Свой адрес она не оставила?
– Нет, Ванечка. Хоть я и спрашивала. Ни адрес свой не дала, ни телефон.
– Жалко.
– Но, по-моему, она тебе напишет. Я так поняла, – значительно проговорила мама и перевела разговор на другую тему.
Надо отдать маме должное – въедливо интересовавшаяся моей учебой и друзьями, она никогда не выпытывала у меня ничего про дела сердечные.
И с того дня я начал с новой силой ждать письма от НЕЕ.
Однако так и не дождался.
А уже в самом конце августа, когда вернулся в Москву, и успел побывать-поскучать на родительской даче и вернулся в столицу, и собирался идти пить пиво с однокурсниками, которые тоже наконец-то возвратились в Белокаменную, – вдруг позвонила ОНА.
