Базаров поморщился. В маленькой и невзрачной фигурке эманципированной женщины не было ничего безобразного; но выражение ее лица неприятно действовало на зрителя. Невольно хотелось спросить у ней: «Что ты, голодна? Или скучаешь? Или робеешь? Чего ты пружишься?» И у ней, как у Ситникова, вечно скребло на душе. Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать; всё у ней выходило, как дети говорят — нарочно, то есть не просто, не естественно.
— Да, да, я знаю вас, Базаров, — повторила она. (За ней водилась привычка, свойственная многим провинциальным и московским дамам, — с первого дня знакомства звать мужчин по фамилии.) — Хотите сигару?
— Сигарку сигаркой, — подхватил Ситников, который успел развалиться в креслах и задрать ногу кверху, — а дайте-ка нам позавтракать, мы голодны ужасно; да велите нам воздвигнуть бутылочку шампанского.
— Сибарит, — промолвила Евдоксия и засмеялась. (Когда она смеялась, ее верхняя десна обнажалась над зубами.) — Не правда ли, Базаров, он сибарит?
— Я люблю комфорт жизни, — произнес с важностию Ситников. — Это не мешает мне быть либералом.
— Нет, это мешает, мешает! — воскликнула Евдоксия и приказала, однако, своей прислужнице распорядиться и насчет завтрака и насчет шампанского. — Как вы об этом думаете? — прибавила она, обращаясь к Базарову. — Я уверена, вы разделяете мое мнение.
— Ну нет, — возразил Базаров, — кусок мяса лучше куска хлеба даже с химической точки зрения.
— А вы занимаетесь химией? Это моя страсть. Я даже сама выдумала одну мастику.
— Мастику? вы?
— Да, я. И знаете ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но всё это еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати, читали вы статью Кислякова о женском труде в «Московских ведомостях?»* Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?
Госпожа Кукшина роняла свои вопросы один за другим с изнеженной небрежностию, не дожидаясь ответов; избалованные дети так говорят с своими няньками.
— Меня зовут Аркадий Николаич Кирсанов, — проговорил Аркадий, — и я ничем не занимаюсь.
Евдоксия захохотала.
— Вот это мило! Что, вы не курите? Виктор, вы знаете, я на вас сердита.
— За что?
— Вы, говорят, опять стали хвалить Жорж Санда. Отсталая женщина и больше ничего!* Как возможно сравнить ее с Эмерсоном! Она никаких идей не имеет ни о воспитании, ни о физиологии, ни о чем. Она, я уверена, и не слыхивала об эмбриологии, а в наше время — как вы хотите без этого? (Евдоксия даже руки расставила.) Ах, какую удивительную статью по этому поводу написал Елисевич!* Это гениальный господин! (Евдоксия постоянно употребляла слово «господин» вместо «человек».) Базаров, сядьте возле меня на диван. Вы, может быть, не знаете, я ужасно вас боюсь.
— Это почему? Позвольте полюбопытствовать.
— Вы опасный господин; вы такой критик. Ах боже мой! мне смешно, я говорю, как какая-нибудь стерва помещица. Впрочем, я действительно помещица. Я сама имением управляю, и, представьте, у меня староста Ерофей — удивительный тип, точно Патфайндер* Купера: что-то такое в нем непосредственное! Я окончательно поселилась здесь; несносный город, не правда ли? Но что делать!
— Город как город, — хладнокровно заметил Базаров.
— Всё такие мелкие интересы, вот что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве… но теперь там обитает мой благоверный, мсьё Кукшин. Да и Москва теперь… уж я не знаю — тоже уж не то. Я думаю съездить за границу; я в прошлом году уже совсем было собралась.
— В Париж, разумеется? — спросил Базаров.
— В Париж и в Гейдельберг.
— Зачем в Гейдельберг?
— Помилуйте, там Бунзен*!
На это Базаров ничего не нашелся ответить.
— Pierre Сапожников…* вы его знаете?
— Нет, не знаю.
— Помилуйте, Pierre Сапожников… он еще всегда у Лидии Хостатовой бывает.
— Я и ее не знаю.
— Ну, вот он взялся меня проводить. Слава богу, я свободна, у меня нет детей… Что это я сказала: слава богу! Впрочем, это всё равно.
Евдоксия свернула папироску своими побуревшими от табаку пальцами, провела по ней языком, пососала ее и закурила. Вошла прислужница с подносом.
— А, вот и завтрак! Хотите закусить? Виктор, откупорьте бутылку; это по вашей части.
— По моей, по моей, — пробормотал Ситников и опять визгливо засмеялся.
— Есть здесь хорошенькие женщины? — спросил Базаров, допивая третью рюмку.
— Есть, — отвечала Евдоксия, — да все они такие пустые. Например, mon amie[18] Одинцова — недурна. Жаль, что репутация у ней какая-то… Впрочем, это бы ничего, но никакой свободы воззрения, никакой ширины, ничего… этого. Всю систему воспитания надобно переменить. Я об этом уже думала; наши женщины очень дурно воспитаны.
— Ничего вы с ними не сделаете, — подхватил Ситников. — Их следует презирать, и я их презираю, вполне и совершенно! (Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он в особенности нападал на женщин, не подозревая того, что ему предстояло, несколько месяцев спустя, пресмыкаться перед своей женой потому только, что она была урожденная княжна Дурдолеосова.) Ни одна из них не была бы в состоянии понять нашу беседу; ни одна из них не стоит того, чтобы мы, серьезные мужчины, говорили о ней!
— Да им совсем не нужно понимать нашу беседу, — промолвил Базаров.
— О ком вы говорите? — вмешалась Евдоксия.
— О хорошеньких женщинах.
— Как! Вы, стало быть, разделяете мнение Прудона?*
Базаров надменно выпрямился.
— Я ничьих мнений не разделяю: я имею свои.
— Долой авторитеты! — закричал Ситников, обрадовавшись случаю резко выразиться в присутствии человека, перед которым раболепствовал.
— Но сам Маколей*,— начала было Кукшина.
— Долой Маколея! — загремел Ситников. — Вы заступаетесь за этих бабенок?
— Не за бабенок, а за права женщин, которые я поклялась защищать до последней капли крови.
— Долой! — .Но тут Ситников остановился. — Да я их не отрицаю, — промолвил он.
— Нет, я вижу, вы славянофил!
— Нет, я не славянофил, хотя, конечно…
— Нет, нет, нет! Вы славянофил. Вы последователь Домостроя.* Вам бы плетку в руки!
— Плетка дело доброе, — заметил Базаров, — только мы вот добрались до последней капли…
— Чего? — перебила Евдоксия.
— Шампанского, почтеннейшая Авдотья Никитишна, шампанского — не вашей крови.
— Я не могу слышать равнодушно, когда нападают на женщин, — продолжала Евдоксия. — Это ужасно, ужасно. Вместо того чтобы нападать на них, прочтите лучше книгу Мишле De l’amour[19].*Это чудо! Господа, будемте говорить о любви, — прибавила Евдоксия, томно уронив руку на смятую подушку дивана.
Наступило внезапное молчание.
— Нет, зачем говорить о любви, — промолвил Базаров, — а вот вы упомянули об Одинцовой… Так, кажется, вы ее назвали? Кто эта барыня?
— Прелесть! прелесть! — запищал Ситников. — Я вас представлю. Умница, богачка, вдова. К сожалению, она еще не довольно развита: ей бы надо с нашею Евдоксией поближе познакомиться. Пью ваше здоровье, Eudoxie! Чокнемтесь! «Et toc, et toc, et tin-tin-tin! Et toc, et toc, et tin-tin-tin!!.»*
— Victor, вы шалун.
Завтрак продолжался долго. За первою бутылкой шампанского последовала другая, третья и даже четвертая… Евдоксия болтала без умолку; Ситников ей вторил. Много толковали они о том, что такое брак — предрассудок или преступление, и какие родятся люди — одинаковые или нет? и в чем собственно состоит индивидуальность? Дело дошло, наконец, до того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада»*, а Ситников повязал голову шарфом и представлял замиравшего любовника при словах:
И уста твои с моимиВ поцелуй горячий слить..
Аркадий не вытерпел наконец. «Господа, уж это что-то на Бедлам похоже стало», — заметил он вслух.
Базаров, который лишь изредка вставлял в разговор насмешливое слово, — он занимался больше шампанским, — громко зевнул, встал и, не прощаясь с хозяйкой, вышел вон вместе с Аркадием. Ситников выскочил вслед за ними.
