23 января 1947 года. По коридору идет ребенок, наверное, капеллана, и весело и беспечно болтает. Меня это трогает больше, чем события внешнего мира.
24 января 1947 года. Я пережил процесс, с одной стороны, благодаря моему адвокату, доктору Гансу Флекснеру, невысокому берлинцу, обладавшему удивительным даром красноречия, а с другой — благодаря доктору Гилберту.
Флекснер, которого мне назначил суд, так объяснял свою линию защиты: «Вы будете сидеть третьим от конца. Соответственно, вы подпадаете под одну классификацию, а Геринг, Гесс, Риббентроп и Кейтель — под другую, они будут признаны лидерами. Если вы возьмете и объявите себя ответственным за все происходившее в те годы, то выставите себя более важной фигурой, чем на самом деле, и вдобавок привлечете к себе неуместное внимание. Это не только произведет чудовищное впечатление, но может также закончиться смертным приговором. Почему вы сами упорно твердите, что вы погибли? Пусть это решит суд».
В целом именно так мы и действовали. Ведь я, конечно же, не хотел получить смертный приговор. Давая свидетельские показания, я избегал всего, что можно было бы вменить мне в вину, кроме признания, что миллионы депортированных людей привозили в Германию против их воли и что я чувствую ответственность за совершенные преступления. Но это отклонение от нашего плана имело решающее значение. К тому же мои показания вызвали многочисленные упреки со стороны других подсудимых. В частности Геринг все время повторял, что своим признанием я пытаюсь завоевать расположение суда, однако не учитываю тот факт, что им всем придется отвечать за мои слова. Не знаю. Мне все же кажется, что этих опытных юристов не так легко обмануть — ни моими признаниями, ни отрицаниями других обвиняемых. Доказательством служит тот факт, что Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, и комиссар Гитлера в Нидерландах Артур Зейсс-Инкварт, которые тоже выражали раскаяние, не избежали смертного приговора.
26 января 1947 года. Дело в том, что в зале суда я завоевал некоторую долю симпатии или, скорее, уважения[3]. Но Геринг был не прав, когда говорил, что я завоевал расположение, приняв на себя ответственность. Только недавно во время встречи с американским прокурором Шармацем он рассказал мне о словах судьи Джексона, которые он сказал Флекснеру сразу после моего перекрестного допроса: «Передайте своему клиенту, что он единственный заслужил мое уважение». Вероятно, причина заключается в том, что я старался говорить правду и не прятался за дешевыми алиби. Впрочем, я почти у всех вызываю симпатию. Я вспоминаю своего учителя Тессенова, который открыто поддержал меня, когда я был еще студентом, а потом Гитлер, потом судьи, а теперь многие охранники. Способность нравиться — это преимущество, но считать ее только преимуществом было бы примитивно. Вероятно, в каком-то роде это проблема моей жизни… Когда-нибудь я должен до конца в этом разобраться.
28 января 1947 года. Несколько дней назад у нас появились новые охранники — литовские беженцы, и я с сожалением попрощался с американскими солдатами. Но литовцы даже разрешают нам навещать свидетелей по новым процессам, которые сидят в другом крыле тюрьмы: генералов, промышленников, послов, государственных секретарей, партийных функционеров. Я встретил много старых знакомых. Двери были открыты; повсюду велись оживленные разговоры. Меня окружают бывшие коллеги, мы обмениваемся опытом.
Невдалеке замечаю Отто Заура, моего бывшего начальника отдела в министерстве вооружений, который, оттеснив меня в сторону, подобострастной лестью и хитрыми уловками обился расположения Гитлера. Я с интересом наблюдал, как он старательно выполняет приказ добродушного сержанта Берлингера принести ведро воды. Без конца кланяясь и шаркая ножкой, он начинает мыть пол. И тем не менее это очень деятельный человек — всем своим существованием он обязан режиму. Повиновение и активность — опасное сочетание.
Я вспоминаю характерный эпизод, произошедший в мае 1943-го в Восточно-Прусском штабе армии. Гитлеру показывали деревянный макет 180-тонного танка в натуральную величину, на разработке которого настоял он сам. Никто в танковых войсках не проявлял интереса к производству этих чудовищ: для создания каждого из них потребовалось бы объединить ресурсы, необходимые для выпуска шести-семи «Тигров», к тому же возникнет неразрешимая проблема поставок и запчастей. Эта громадина будет слишком тяжелой, слишком медленной (около двенадцати миль в час), более того, ее производство можно будет начать только с осени 1944. До начала осмотра мы — профессор Порше, генерал Гудериан, начальник штаба Цейтцлер и я — договорились выразить наш скептицизм хотя бы в форме крайней сдержанности.
Придерживаясь нашей договоренности, Порше, когда Гитлер спросил, что он думает об этой машине, дал краткий уклончивый ответ: «Конечно, мой фюрер, мы можем построить такие танки». Все остальные молча стояли рядом. Заметив разочарование Гитлера, Отто Заур стал с воодушевлением расписывать возможности чудовища и его значение для развития военной техники. Через несколько минут они с Гитлером вели восторженный диалог, с каждым словом все больше впадая в эйфорию. С таким же энтузиазмом Гитлер говорил со мной, когда мы обсуждали будущие архитектурные проекты. Подстегиваемые неподтвержденными данными о создании русских сверхтяжелых танков, они, отмахнувшись от всех технических недочетов, восторгались боевой мощью танка весом 1500 тонн. Они решили перевезти его по частям в железнодорожных вагонах и собрать прямо перед выводом на поле боя[4].
По нашей просьбе с фронта привезли заслуженного полковника танковых войск. Наконец ему удалось вставить замечание, что взрыв ручной гранаты или зажигательного снаряда около вентиляционного отверстия может привести к воспламенению топливных паров. Раздраженный этим неприятным замечанием, Гитлер ответил: «Значит, мы оборудуем его пулеметами, которые можно будет изнутри направлять в любую сторону». Повернувшись к полковнику-танкисту, он добавил назидательным тоном: «В конце концов, со всей скромностью могу сказать, что я не новичок в этой области. Именно я перевооружил Германию». Разумеется, Гитлер понимал, что 1500-тонный танк — уродливое чудовище, но все равно был благодарен Зауру за поддержку. В завещании, которое он составил незадолго до смерти, он снял меня с поста министра вооружений и назначил Заура моим преемником.
Пока я наблюдал, с какой готовностью Отто Заур выполняет распоряжения охранника, в памяти всплыл еще один случай. В последние недели войны он добился у Гитлера разрешения на переезд в Бланкенбург вместе со своим штабом. Всегда наглый и жесткий с промышленными магнатами, он сам был начисто лишен смелости. Поэтому я сочинил текст и подложил в его почту: «Как сообщает Британская радиовещательная корпорация, нам стало известно, что Заур, известный заместитель Шпеера, сбежал в горы Гарц и спрятался от наших бомб в Бланкенбурге, но наши бомбардировщики и там его найдут». В панике он тут же перенес свой штаб в ближайшую пещеру.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
