– Боже сохрани, бабушка, чего же это будет стоить? – запротестовал Рейнгольд. – Мы не должны выходить из бюджета. Лентяй Франц может двигаться проворнее – я уж его вымуштрую.
Бабушка молчала, она никогда не противоречила своему раздражительному внуку. Она взяла розы, которые Элоиза Таубенек оставила на своем стуле, и воткнула в букет свой острый нос.
– И вот еще что меня мучило во время обеда, милая Софи, мне показалось, что меню было составлено из чересчур тяжелых блюд, – сказала она, повернувшись вполоборота, после небольшой паузы. – Знаете, дорогая, это было слишком по-мещански для таких высоких гостей. И ростбиф был не особенно хорош.
– Вы напрасно беспокоитесь, госпожа советница, – возразила Софи с непринужденной улыбкой. – Меню было составлено по сезону, никто не может дать, чего у него нет, а ростбиф был так же хорош, как всегда за нашим столом. В своем Принценгофе они никогда не покупают хорошего мяса, как я слышала от мясника.
– Да, гм! – откашлялась советница и на минутку совсем спрятала лицо в розы. – Какой чудный аромат! – прошептала она. – Посмотри, Герберт, эта белая чайная роза – новинка из Люксембурга, выписанная герцогом для Принценгофа, как мне сказала фрейлейн фон Таубенек.
Ландрат взял розу, посмотрел на нее, понюхал и равнодушно возвратил матери. Коммерции советник стоял неподвижно в темной нише, в которую проникал только слабый свет от висячей лампы. Толстый ковер заглушил шаги молодой девушки, и она, не замеченная глубоко задумавшимся отцом, подошла сзади и с нежной лаской положила руки ему на плечи.
Он быстро оглянулся, словно от неожиданного ударами устремил дикий, горящий безумием взгляд на лицо дочери.
– Позволь твоей Грете побыть с тобой, папа! Не прогоняй ее! – попросила она нежно и горячо. – Печаль – плохой собеседник, с ней не надо оставаться с глазу на глаз. Мне скоро будет двадцать лет, папа! Видишь, я становлюсь уже старой девой, много поездила по свету, многое слышала и видела, душа моя открывалась для всего прекрасного и высокого, но я зарубила себе на носу, как говорит тетя Софи, и немало полезного и поучительного и нахожу, что свет чудно прекрасен!
– Разве я тоже не живу на свете, дитя? – Он показал на соседнюю залу.
– Но живешь ли ты между людьми, которые могли бы разогнать твой душевный мрак?
Он резко рассмеялся.
– Конечно, нет, эти люди меньше всего. Но иногда можно развлекаться, затаив свою скорбь. Правда, потом с удвоенной силой нахлынет тоска, и еще больше страдаешь от ужасной душевной борьбы.
– Зачем же подвергать себя таким страданиям, папа? Насмешливая улыбка мелькнула на его мрачном лице, когда он гладил ее волосы.
– Мой маленький философ, ты этого не поймешь. О, если б это было так легко! Ты опускалась в катакомбы, влезала на пирамиды, знакомилась в Трое и Олимпии с жизнью древних, но о современной жизни знаешь чрезвычайно мало. Чтобы приобрести теперь какое-нибудь значение, недостаточно одного чувства собственного достоинства, а надо, чтобы на тебя падали лучи из высших сфер. – Он пожал плечами. – Да кто может изменить свой характер, стряхнуть привитое ему воспитанием и жить среди людей как на необитаемом острове, не обращая ни на кого внимания и слушаясь только голоса своего сердца, тот. – Он не окончил своей горячей речи, махнув рукой.
Энергичная решимость этой девушки заставила его на минуту забыть, что она его дочь, и он излил перед ней свою скорбь.
– Пойди теперь вниз, дитя мое, – сказал он, овладев собой. – Ты, вероятно, устала и голодна, а тебя, пожалуй, не покормили. Того, что осталось от обеда, ты, думаю, есть не станешь. Лучше пусть тетя Софи напоит тебя внизу чаем, ведь ты так любишь быть с нею. Да ты и права, Гретель, тетя Софи – чистое золото, я всегда буду это говорить, как меня ни стараются разубедить. Какая у тебя горячая рука, дитя мое! И как пылает твое всегда бледное личико! Вот видишь, маленькая храбрая гражданка, политика.
– Политика? Ах, папа, что политика такой дурочке, как я. Я повторяю только, что слышала. – Она хитро улыбнулась. – Мы, несмотря ни на что, живем в великое время, хотя и должны плыть против сильного течения. Как говорит дядя Теобальд, «добро и истина выплывут когда-нибудь наверх, а отвратительные пузыри, которые появляются на поверхности воды при борьбе, не будут же вечно блистать, ослепляя слабые души». И ты еще говоришь, что должен скрывать свои чувства из боязни людского мнения! Ты, независимый человек, не можешь жить, как хочешь, не можешь быть спокоен и счастлив. К чему тебе вес изъявления милости и благоволения, если душа твоя томится и изнывает.
Он вдруг схватил ее, подвел к висячей лампе, отклонил назад ее голову и заглянул мрачным взглядом в открыто и бесстрашно смотрящие на него ясные глаза.
– Что это – ясновидение или за мной следят? Нет, моя Гретель осталась честной и правдивой! В ней не-фальши! И он опять обнял ее.
– Хорошая моя девочка! Я думаю, ты одна из всего моего семейства имела бы мужество не отречься от отца, если бы весь свет отвернулся от него с презрением.
– Конечно, папа, тогда-то я и буду с тобой!
– Поможешь ли ты мне преодолеть несчастную слабость?
– Разумеется, насколько хватит моих сил, папа! Давай попробуем. У меня достанет мужества на нас обоих. Моя рука в том тебе порукой! – И прелестная улыбка, полуплутовская – полусерьезная, скользнула по ее губам.
Он поцеловал ее в лоб, и она вышла в залу.
Тети Софи там уже не было, она сошла вниз, взяв корзинку с серебром, и, наверно, уже готовила чай. Лакей гасил люстру. Рейнгольд собирал с хрустальных ваз конфеты и раскладывал их по сортам в стеклянные банки для сохранения, а советница удобно устроилась на плюшевом диване за столом. Бабушке и брату, таким образом, некогда было заняться Маргаритой, и они рассеянно простились с ней.
Молодая девушка нисколько этим не огорчилась, напротив, была даже рада так легко отделаться на сегодня. Проходя по полутемной галерее, она увидела стоящую у окна фигуру мужчины, который как будто смотрел во двор, – это был господин ландрат. Ее голова и сердце были так заняты загадочными словами отца, что она совсем о нем забыла. Маргариту, с оптимизмом смотревшую на мир, поражал мрачный, таинственный разлад в душе отца, она не понимала той борьбы с самим собой, которую он переживал. А этот стоящий у окна молодой человек, превратившийся в холодного чиновника, быть может, и он был в данную минуту охвачен воспоминаниями, которые невольно приковывали его взор к деревянной галерее, где когда-то мелькали в зелени листвы золотистые волосы Бланки.
– Покойной ночи, Маргарита, – сказал он совсем другим тоном, чем те двое в зале.
– Покойной ночи, дядя!
Глава десятая
«Комната во двор» всегда имела что-то притягательное для Маргариты.
Она находилась в нижнем этаже «флигеля привидений» и примыкала к прежней спальне детей. Такой же полутемный коридор, как и тот страшный наверху, шел здесь позади комнат и, образуя угол, отделял кухню от общей комнаты. Между обоими этажами не было сообщения; по счастью, их не соединяла лестница; поэтому можно было не бояться, что белая женщина или призрак в сером паутинном платье проникнет в нижний этаж, как всегда говорила Бэрбэ.
Кровать стояла на прежнем месте, около нее уселась тетя Софи и долго рассказывала Маргарите все только веселое – первый день свидания нельзя было омрачать ничем неприятным – рассказывала новости о дедушке, о Дамбахе! О дорогой Дамбах! Теперь она опять начнет бегать туда. Дедушка не был на обеде – «он опять нашел хороший предлог, чтобы не быть в избранном обществе», как колко говорила бабушка. Значит, надо было встать завтра пораньше и отправиться туда по росистой дорожке среди сжатых полей, хотя папа уверял, что старик приедет после обеда, чтобы идти с ним вместе на охоту.
И как трогательно хорошо было это свидание в Дамбахе, даже лучше, чем Маргарита воображала его себе в Берлине. Да, она осталась его любимицей. Маститый старик, всегда сухой и суровый, был необыкновенно нежен и чувствителен; кажется, он бы с удовольствием посадил ее, как куклу, на свою широкую ладонь, чтобы показать сбежавшимся фабричным. Она осталась обедать, и жена фактора состряпала для нее чудесную яичницу, но еще более знаменитого ее кофе они не дождались, так как старый охотник поспешно взял ружье и быстро зашагал вместе с внучкой по большой дороге.
