– Тебе-то что, даже если б это была правда? – удивилась я, это было не в Ёкином стиле, она всегда последней обсуждала чужую половуху, и вдруг такой напор. – Не напрягайся, Дин знает обо мне больше, чем ты. Что тебя так прорвало, неужели из-за денег?
– Не из-за денег, успокойся. Денег у меня столько, сколько тебе не снилось… Я порядка хочу. Мне тоже не в кайф Тихоню с Пупсиком видеть, просто все должно быть по-честному, сколько заработал – столько получил. Новые экономические отношения – всякое унижение стоит соответствующих денег, – ответила Ёка.
– Ты там у своих новых русских конституцию наводи, а я тут как-нибудь сама справлюсь, – ответила я. Будет она меня учить, как деньги делить по-честному.
– Ненавижу эти ваши новые экономические отношения! – вдруг взвился Васька. – Царство уголовников! Всех бы вас к стенке поставить…
– И меня? – прищурилась Ёка.
– И тебя, – уверенно махнул рукой Васька.
– Да я ж тебе, сукину сыну, твою хату с родителями разменивала, – напомнила Ёка.
– И куда ж ты меня засунула? Куда Макар телят не гонял! Сколько ты себе на этом наварила?
– Я тебя туда силой переселяла? – ехидно спросила Ёка.
– Да я в таком состоянии был, я ж тогда разводился!
– Я, как ты помнишь, тоже!
– Я-то думал, ты мне по дружбе…
– Ты мне по дружбе всю свою зарплату не отдаешь, а моя зарплата – обмены. Дружба дружбой, а служба – службой, – резюмировала Ёка.
– Вот я бы тоже тебя по службе и поставил к стенке, если б у нас законы были нормальные!
Это уже было бог знает что. Лица у них стали пепельные, Дин засуетилась, бросилась к чемодану, достала оттуда пакет и подала Ваське, встав между ним и Ёкой:
– Вот вам, Василий, от брата… У меня все время был страх, что я забуду про подарок…
– Спасибо, конечно. – Он так взбесился, что даже не смутился подарку. – Ну, я это… Я никогда ничего не просил. У меня все есть, – достал из пакета машинально джинсовый костюм: – Спасибо… Шикарно, конечно. Но я люблю простые костюмы, отечественные. Может, еще кому… или продать…
– Делайте с ним что хотите. Я только почтовый голубь. Кстати, он вам очень пойдет, – сказала Дин.
– У нас такие продаются. Это ж дикие деньги. Мне Оля хотела купить…
– Оля – твоя новая жена? – уцепилась я за соломинку.
– Жена.
– Молоденькая? – спросила Ёка с миролюбивым любопытством.
– Двадцать восемь. Аспирантка моя. – Прижимая костюм левой рукой, он достал из кармана пиджака бумажник и распахнул его. В прозрачном окошечке улыбкой застенчивой отличницы сияла девушка с зачесанными назад волосами. Васька и фото в бумажнике, вот это да! С Пупсиком он выглядел слегка и без большого желания женатым…
– Хорошенькая, – сказали мы в один голос, столкнувшись лбами над бумажником.
– Теперь уж скоро не защитится, – довольно засопел он, – целый день вокруг сына скачет. Какие-то там памперсы, бутылки с нагревателями… Дочку растил и слов таких не знал.
«Много ты ее растил!» – чуть не ляпнули мы с Ёкой, переглянувшись. Пока Пупсик стирала пеленки, Васька пил и гулял.
– А ты, Ёка, одна все? – бестактнейше заехал он.
– Ты на тачке приехал? – уточнила Ёка.
– Ну?
– Тачка приличная?
– Девятка.
– Понятно, – сказала Ёка с плохо скрываемой жалостью, – там «мерседес» у подъезда, а в нем мужик, видел?
– Ну видел.
– Мой шофер, охранник и друг… Между прочим, бывший спортсмен, – сказала Ёка, подняла носовой платок и демонстративно засунула его в бюстгальтер.
– По молоденьким пошла? – ухмыльнулся Васька.
– А что я, хуже тебя, что ли? – удивилась Ёка. – Я на своем поколении уже обожглась. Вы же ничего не можете, только болтать и жаловаться. Вы все, московские мальчики, привыкли, что за вами до пенсии в туалете мамочка воду спускает и свет гасит.
– То-то вы, лимитные акулы, за нами всю юность шныряли!
– Тогда за вами Москва была, а теперь она за нами! – победно взмахнула рукой Ёка. – Предлагаю за это выпить.
– Они что, свихнулись? – спросила Дин, когда Васька и Ёка мирно ушли вместе.
– Я же тебя предупреждала, все свихнулись, особенности переходного периода, – зевая, напомнила я.
– После Америки все эти расстрелы, прописки – просто каменный век, – сказала Дин.
– После Америки, конечно, там все лимитчики. Пришили индейцев – и, нате, царство справедливости. Ёка же тоже хочет здесь свою Америку устроить, а нас в резервацию, – ответила я и свалила в свою комнату. Конечно, я так не думала, но Дин меня раздражала идиотскими параллелями.
Первый тур удался. Но она плохо представляла себе следующие. Я завалилась на постель и достала из письменного стола последнее Димкино письмо с диким почерком и дурацкими рисунками.
«Ирка, дорогая, здравствуй! Я извиняюсь перед тобой за хроническое молчание, которое переросло уже из неприличия в патологию, поэтому нечего теперь коленки гнуть… Во всяком случае, за твое существование, далеко превосходящее… превосходящее что? запутался – наплевать, короче говоря, горячо тебя благодарю!
Пытаюсь написать коротенькое письмо, чтобы наверняка дописать его и поскорее отправить, потому что вдруг почувствовал в этом непреодолимую потребность; Ирка, я хочу сказать, ты превосходишь качества женщин, что тебе, разумеется, известно, но я, как всегда, был скуп сообщать тебе это на всю катушку. Приезжай, если есть хоть малейшая возможность, я ужасно по тебе соскучился. Не по той, которой, ты говоришь, больше не являешься, а по той, которую я всегда знал, даже до знакомства, и всегда был убежден в том, что мы никуда друг от друга не денемся. Боже упаси, я не хочу нарушать твоего супружеского, как бы это сказать поделикатней, счастья. Но все равно приезжай, будь любезна.
Очень тяжело жить на этом американском языке. Идиоматичность достала. Когда у нас кирпич падает на ногу, мы говорим «ёб твою мать!», они говорят «ауч». Они плетут язык фразами из фильмов и мультфильмов, тащат в него спортивности. У них «я хотел бы с тобой встретиться» говорится тарабарщиной «хотел бы дотронуться до твоей бейсбольной базы». Этого по учебникам не выучишь. Особенно, если не хочешь… Дмитрий»
Обратный адрес, написанный на конверте, – липа. По телефону мурлыкает автоответчик. Концов никаких. Информационная блокада три года. А теперь вот сестрица с долларами… бред!
«Рисунок не форма, а способ видения ее», – говорил Дега. Для Димки жизнь была не формой, а способом видения; то, что ему не нравилось, он отстригал ножницами, не как скульптор брызги мрамора, а как страус пределы видимости. В скульпторах меня всегда пугала агрессия по отношению к камню, когда я разглядывала их добывание формы стучалками и дробилками, мне было жалко глыбы.
