Первым ее побуждением было вернуться в кладовую, но тут она услышала теткин голос и вздрогнула: это был тот самый голос, который она слышала во сне. Сердце ее застучало, как будто на нее надвигалась какая-то грозная опасность. И все же Элизабет не вернулась в кладовую, а вышла в коридор и, прижимаясь к стене, прокралась до того места, откуда, не рискуя быть замеченной, могла видеть Розу, так как дверь кухни была приоткрыта.
Старуха стояла посреди кухни и продолжала мыть пол, не жалея воды; через открытое окно в кухню лился голубоватый свет, и от нее на стену падала огромная тень, мокрые плитки у ее ног сверкали металлическим блеском. Громко топая деревянными башмаками, Роза прошла в угол кухни, возможно, в погоне за мышью, затем стала на месте и продолжала орудовать тряпкой, делая широкие круговые движения. То и дело, бросив швабру, подбегала к раковине, хватала обеими руками полный таз и шумно выплескивала воду на пол.
— Ох и докука мне с этой кухней! — громко сказала старуха, снова берясь за швабру. — Все лезут сюда в грязных ботинках. Им-то что? Есть Роза, которая за всех уберет. Что ей еще делать? Роза выльет ведро воды под ноги и тебе, Шарль, и тебе, Эстелла. И этой глазастой малышке, как бишь ее.
Элизабет отступила в тень и попятилась вдоль стены, пока не почувствовала под ладонями дверь кладовой. Попробовала нажать ручку, не оборачиваясь, но от волнения дрожали руки, и сразу ей это не удалось; наконец дверь резко отворилась; девочка была в таком волнении, что, распахнув дверь настежь, забыла ее закрыть. Кое-как пробралась в свой закуток, еще раз споткнулась о детскую коляску, перепрыгнула через зловещие занавески возле нагромождения ящиков. Достигнув окна, услышала свист воздуха в щелях, так как образовался сквозняк, и поскрипывание ржавых петель. Оконная задвижка не поддавалась, Элизабет ухватилась за нее обеими руками, дернула изо всех сил — окно резко распахнулось, и, когда девочка забралась на подоконник, собираясь выскочить на тротуар, от сквозняка дверь кладовой захлопнулась с победным грохотом.
IX
Оказавшись на улице, Элизабет бросилась бежать со всех ног и не останавливалась, пока не добежала до ниши в стене одного из близлежащих домов. Здесь она остановилась перевести дух — на залитой лунным сияньем улице не было другого уголка, где мог укрыться хотя бы ребенок. А в этой нише Элизабет чувствовала себя в безопасности: она думала, что тетка, скорей всего, станет искать ее где-нибудь подальше, если старухе вообще придет в голову преследовать беглянку. Едва ли Роза услышала, как хлопнула дверь кладовой, однако девочка на всякий случай подождала несколько минут, прежде чем покинуть свое убежище.
Пока ждала, вспомнила, что говорила тетка Роза, когда они вышли из дома Мари Ладуэ:
«Еще одна-две двери вот так же закроются для тебя, и ты будешь спать на улице». Конечно, Элизабет ни за что на свете не вернется в кладовую, однако она задумалась над вопросом, а что же теперь с ней будет. Выходит, теткино пророчество оправдалось: если она захочет спать, ей останется только улечься на каменных плитах тротуара.
Правда, можно было еще пойти к тетке Клемантине и переночевать у нее или же вернуться к себе домой и вместе с монахиней совершить бдение у тела матери. Второе из этих возможных решений нравилось девочке больше, потому что Клемантину она не любила: эта женщина с глазами на мокром месте замучает ее своими стонами и причитаниями, которых Элизабет терпеть не могла. Однако что-то надо было делать. Похолодало настолько, что зябли руки и казалось, будто заледенел и стал твердым воздух, девочка дрожала от холода.
Не долго думая, она вышла из укрытия и побежала на знакомый перекресток, украшенный фонтаном: голая бронзовая женщина с крыльями как у бабочки лила воду из небольшого кувшина в раковину бассейна. Тень от статуи продвигалась по раковине, как стрелка часов по огромному циферблату. Когда-то, давным-давно, Элизабет случалось проходить мимо фонтана, и Бланш всякий раз говорила, что не надо смотреть на статую, это неприлично, но в эту ночь, несмотря на печаль и неопределенность, а также на холод, от которого зуб на зуб не попадал, девочка испытала странное, но приятное ощущение, оттого что теперь может смотреть на эту голую женщину. Не то чтобы Элизабет находила эту фигуру очень уж красивой, просто ей было приятно вкусить чего-то запретного, и она прошлась вокруг бассейна, подняв глаза на статую; на ее хорошеньком лице появилась робкая улыбка, она была счастлива соприкоснуться со злом, ибо что иное, как не зло, — стоять голой с крылышками за спиной.
Несколько минут Элизабет наслаждалась новым для нее ощущением свободы и рассматривала окружавшие площадь домики и иссушенные зимним холодом сады. Никто не мог помешать ей смотреть на эту голую женщину, коли ей этого хочется, а ей этого хотелось, пусть даже статуя не так уж красива, во всяком случае, девочка не призналась себе, что ничего особенного в этой фигуре нет, и ушла с площади очень довольная своим поступком.
Элизабет направила свои стопы по улице, которая вела в ту часть города, куда ей днем редко приходилось заглядывать. Длинные стены, усыпанные сверху битым стеклом, окружали парк, дорожки которого можно было увидеть лишь сквозь чугунные решетки массивных ворот. Раньше девочка никогда не проходила мимо них, без того чтобы просунуть голову меж толстых прутьев — оттуда можно было увидеть в некотором отдалении белый павильон, а за ним просторную лужайку, над которой тянулись друг к другу ветви высоченных каштанов. Вид этот вызывал в ее детской душе мимолетное волнение, казался ей воплощением красивой мечты; будь Элизабет постарше, она, возможно, позавидовала бы не принадлежавшему ей богатству, но в десять с половиной лет она лишь восхищалась красотой увиденного, широко раскрывая удивленные глаза. Большие темные аллеи терялись в глубине парка и пробуждали в ней извечную тоску по чудесному, она смотрела вдаль с грустью и радостью и задавала себе вопрос, а что могло быть там дальше, куда не проникал ее взгляд.
Но в эту ночь она не задержалась у чугунной решетки. При лунном свете нельзя было разглядеть посеребренную инеем лужайку. Деревья потрескивали от холода, и эти звуки пугали девочку. Потом ей почудилось, будто за стеной рычит собака.
И Элизабет продолжала путь. Внезапно она осознала всю необычность подобной ночной прогулки и забеспокоилась. В час, когда все спят в тепле и уюте, она бродит по пустынным улицам, как совсем потерявшая голову девчонка. Шаги ее на плитах тротуара звучали резко, как треск разрываемой ткани. Элизабет побежала, но чем быстрей она бежала, тем больше боялась.
Добежав до перекрестка, свернула на улицу, ведущую к центру города, и не замедляла бег, пока не достигла мэрии. Лунный свет проникал во впадины между булыжниками на мостовой и в щели жалюзи. В ослепительно белых стенах трехэтажных и четырехэтажных домов черными дырами зияли окна. Карнизы и дверные проемы словно были замазаны черной тушью. Все вокруг как будто застыло на веки вечные.
Пожалуй, лучше все-таки пойти к тетке Клемантине. Проходя мимо мэрии, Элизабет подняла голову и посмотрела на часы, установленные в слуховом окне на фронтоне здания, но циферблат оказался в тени. Она немного постояла в надежде, что часы пробьют. В городке царила необыкновенная тишина, она как будто изливалась на дома и улицы вместе с призрачным светом луны, который окрашивал все вокруг в один и тот же сине-зеленый холодный цвет. Казалось, ударь сейчас колокол, и ночь расколется, как хрустальный дворец. Элизабет тщетно вслушивалась в тишину, пытаясь уловить хоть какой-нибудь слабый звук, она никогда не подозревала, что воздух обретает такую сверхъестественную легкость, когда стихает шум человеческой жизни; на несколько минут девочка застыла, точно заколдованная принцесса из старой сказки, она не двигалась из боязни нарушить эту тишину, и чем дольше она стояла в оцепенении, тем больше боялась стряхнуть с себя волшебные чары.
И тут вдруг часы пробили один раз. Днем не всякий расслышал бы этот удар, но в ночной час он прозвучал как взрыв. Его раскаты заполонили все небо, отдаваясь в висках перепуганной девочки.
Элизабет подумала, что пробило час ночи, и бросилась бежать по тротуарам мимо окон, наглухо закрытых ставнями, что свидетельствовало об осторожности, о страхе перед опасностями ночи, перед всеми, кто бродит по городским улицам после того, как добропорядочные жители погасили свет и закрыли двери на все запоры. Этот страх охватил и девочку. Когда она добежала наконец до дома Клемантины, она задыхалась и могла стоять на ногах, только держась за стену.
Без колебаний дернула ручку звонка, и где-то в глубине прихожей залился колокольчик; тогда Элизабет пожалела о своей опрометчивости, и ей захотелось, чтобы никто не откликнулся на звонок, ибо представила себе сцену встречи, которая никак не обойдется без слез и причитаний, таков уж характер тетки Клемантины. Девочка уже подумывала, не убежать ли от слезливого сострадания этой особы.
