Намбудири — брахманы в штате Керала у народа малаяли, а Меноны — каста писцов, на полступенечки ниже брахманов — там же.
По Южной Индии с нами ездили администратор доктор Рао, врач — доктор Кришнамурти и переводчики Индранатх Чаттерджи и Правати Менон.
Господин Кришнан Мурти был механиком по кондиционерам в спецпоезде, везшем нас из Кералы в столицу Тамилнада город Мадрас.
А у людей из воинских каст джати звучат энергично и мужественно, с подчеркнуто-рычащим «р»: Чопра, Арора.
Заказан снимок со спутника
Наша бомбейская гостиница — пятизвездный отель «Леела Пента»— один к одному соответствовала кинопредставлениям о роскошной заграничной жизни. Общий уровень гостиниц такого класса, наверное, совершенно одинаков во всех крупных городах мира. Но это была индийская гостиница со швейцаром в красном тюрбане, со сторожем — отставным солдатом, непальским гуркхом, с дамами-портье в шелковых сари. Со шведским столом: в меру наперченное карри и лепешки-чапати. С обилием смуглых боев. Малорослых же черных людей, босых и в шортах цвета хаки, утром разводил гуськом администратор, весь день они занимались простыми неслышными делами: натирали медные ручки, очищали пепельницы в холле, подстригали траву во дворе.
«Леела Пента» стояла ближе к аэропорту, чем к городу, и для поездки в Бомбей нам подали автобус. Сразу за отелем местность была довольно пустынной — загородное шоссе. Потом начались двухэтажные дома и лавки, лавки, лавки. Но вскоре мы вновь оказались в незастроеных пространствах. Лишь на горизонте можно было разобрать что-то обширное, серое и бесформенное. И, только подъехав ближе, мы поняли, что это необозримое скопище лачуг. Слово «лачуга», впрочем, подходило этим сооружениям не больше, чем «дворец» — обычной лачуге в нашем понимании. Нет, хижины — не хижины, навесы — не навесы из рогож, тряпок, картонных ящиков теснились столь плотно, что невозможно было понять, как передвигаются между ними люди. А людей в этом скопище было — видимо-невидимо: голые дети, женщины в выцветших дырявых сари, мужчины в скуднейших набедренных повязках. Мне запомнился парень в новых джинсах и пестрой рубахе. Он курил, сидя на корточках, и только обернулся на шум автобуса. Улыбнулся (во рту блеснули золотые зубы), сплюнул и отвернулся.
О такой трущобе нельзя было ничего узнать ни из книг, ни из кино, хотя говорится об этом много. Ее можно только увидеть. И от нее нельзя отвернуться.
Это была индийская реальность. Реальность огромной перенаселенной страны. И эту реальность следовало принимать вне зависимости от того, соответствует она или нет сложившимся у нас представлениям. Потому что только это позволяло ориентироваться в окружающих нас людях, в их поведении и странных для европейцев жестах.
И в их чувстве времени.
— Когда вы за мной заедете? — спросил я по телефону старого своего друга, молодого индолога, работавшего в Бомбее.
В трубке послышалось хмыканье.
— Запомните, вы — в стране, где есть только два понятия времени: «утром, сэр» или «после обеда, сэр». Как доберусь.
...Это было великолепное угощение городом, которым потчует знаток и старожил совсем зеленого новичка. Вокзал Виктория, рынок Кроуфорд-маркет, Высшая школа искусств, Воровской базар — Чор-базар. И на каждый мой вопрос следовал ответ, обстоятельный и полный парадоксов.
— Забудьте все, что вы аккуратно читали. Здесь все динамично, все стремительно меняется. Откройте глаза, постарайтесь увидеть жизнь, как она есть.
Я спросил о трущобе, которая все не давала мне покоя. Насколько это типично? Что собираются с ней делать?
— Ну, это еще не самая большая. Есть здесь одна, побольше. Городские власти заказали сделать ее снимок со спутника. Нужно составить план оздоровления, а ни полицейские, ни муниципальные чиновники никогда не решатся туда зайти. Есть трущобы и хуже, но только в Калькутте. Но, представьте себе, там живут еще не самые бедные. Самые бедные ночуют на тротуарах. Каждый день в Бомбей приходит примерно две тысячи человек из деревень. Безземельные. В деревне работы нет, а в городе еще как-то можно прокрутиться. Через пару лет им удается скопить денег, и они покупают участок. Это стоит две тысячи рупий. А потом платят по двадцать пять рупий ежемесячно мафии, которая правит в трущобах. И строят крышу, а повезет — и стены из чего придется, холодов здесь не бывает. Не дай бог просрочить плату — дом сожгут, а самих выгонят. Обратиться к властям? Нет, люди там темные, любым властям не доверяют.
— Что за люди? — спросил я.— Деревенские хариджаны?
— А спросите у нашего шофера.
Шофер-индиец обернулся.
— Нет, сэр, там есть все. Есть и брахманы. У них тоже много детей, а сколько брахманов нужно на одну деревню? Есть и другие. Но больше всего, конечно, хариджанов.
Развернувшись на площади, в центре которой сидела мраморная британская королева Виктория, заботливо покрашенная белой масляной краской, и застревая во всевозможных пробках, мы выехали на прямую дорогу.
Хижины из рогожи, тряпок и картона показались мне знакомыми. И такие же люди толпились вокруг. Но это был другой квартал, самая большая зона бедности огромного города. Машину остановили поодаль, но достаточно близко, чтобы все разглядеть. Над хижинами поднимались дымки.
— Присмотритесь внимательнее. Что вы видите над крышами?
Почти над каждой крышей торчали телевизионные антенны.
— Самый дешевый телевизор — местного производства, черно-белый, маленький, стоит пять тысяч. Японский цветной — куда дороже. Но люди все-таки стараются купить цветной. Я ведь серьезно говорю: Индию понять очень трудно. Европейские мерки здесь не подходят. И особенно трудно придется, если у вас на все случаи жизни уже готовые стереотипы.
И все-таки очень хотелось увидеть именно то, о чем знал до сих пор лишь теоретически.
Кони, сандалии и лингвист
В Мадрасе вечерами мы приезжали на пляж, привлеченные как морской прохладой, так и видом на город и Бенгальский залив.
Мы были не одиноки. Все люди, посещающие Мадрас, обязательно попадают — рано или поздно — на этот пляж. Потому людей на пляже множество, причем не поймешь, кого больше — отдыхающих чужеземцев или местных жителей, стремящихся разнообразить отдых гостей столицы Тамилнада и тем снискать себе хлеб насущный.
Живописными кучками разложили свой товар торговцы павлиньими перьями и раковинами, бусами и рамками. Ходят продавцы ядовито-оранжевых прохладительных напитков, конфет и кокосов. Тут же и приличного вида мужчина с дрессированной обезьяной и какие-то люди без видимых занятий, но чем-то занятые. Шумная, но дружная компания молодых людей и мальчиков ведет куда-то смирную лошадь в пестрой сбруе, украшенную султаном перьев. Может быть, они вели ее купать, а может, еще зачем.
Вот на эту компанию с лошадью и наткнулся один из наших спутников, заслуженный танцор кавказского ансамбля. Он был в прекрасном настроении.
Увидев лошадь, танцор почувствовал себя джигитом, вскинул руки и издал неартикулированный горловой звук. Местные жители, кажется, обрадовались, остановили коня и подвели его к танцору, показывая жестами, что он может на него сесть. Тот лихо вспрыгнул и проехал круг, причем владельцы коня поводьев не отпускали и вели его шагом. Спрыгнув с коня и, решив как-то отблагодарить гостеприимных владельцев благородного животного, танцор стал рыться в карманах в поисках значка.
Те значка, однако, не приняли и сказали «Твенти рупайя», подкрепив слова четырехкратным маханием растопыренной пятерни.
— Какой рупайя? — осведомился озадаченный артист.— На значок, за что, слушай?
И он хотел тронуться с места, но мужчины схватили его за рукав, повторяя по-английски сумму.
Артист рассвирепел. В его родных местах с иностранца за такое денег бы не взяли, а наоборот, всячески выказывали бы свое расположение. Но для владельцев коня на мадрасском пляже катание посетителей было главным, а может быть, и единственным источником дохода, да и иностранец был здесь не такой редкой птицей, и потом они не были знакомы с кавказским гостеприимством. Они зашумели и окружили танцора кольцом. Разговор шел на доступных обеим сторонам по отдельности языках межнационального общения: тамилы кричали по-английски, танцор — по-русски. Но поскольку друг друга они все равно не понимали, то перешли на более понятные языки: коневладельцы на тамильский, а танцор — на клекочущий и звучный свой родной язык. Смысл дискуссии, впрочем, хотя и был ясен, а тон очень высок, к согласию стороны не приходили.
Прибежал полицейский, примчались друзья танцора по ансамблю. — Сэр, вы должны дать им что-нибудь,— твердо сказал полицейский.
Коллеги по ансамблю быстро скинулись и, набрав двадцать пять рупий, вручили их владельцам коня. Затем они взяли под руки своего товарища, который все никак не мог успокоиться, и увели его под дружные крики «Сэнк ю, сэр», к которым почему-то присоединился полицейский.
