Межзвездный Неосионистский съезд у нас есть или нет?
Смотрю я на это и вспоминаю обещание, данное Аврааму, Исааку и Израилю: “И я умножу ваше семя свыше числа звезд на небе”. Обещание обещанием, думаю я, но это может зайти слишком далеко. Одних звезд уже достаточно, но если у каждой звезды десять, может быть, двенадцать планет… К тому времени я и вся моя семья живем на кухне.
Мой брат и его семья, а у него она большая, надо вам сказать, дай им бог здоровья, ютятся в столовой. То, что моя жена Сильвия зовет приемной, занимают рабби с Проциона-12 и его свита; плюс, в отгороженном углу, корреспондент мельнбургской газеты “Еврейский страж”, и его жена, и его собака. В спальнях… Послушайте, к чему продолжать? Достаточно? Нет, вы меня простите, недостаточно. Иду я однажды в ванную. Человек имеет право зайти в свою ванную? И вижу там три создания, каждое длиной с руку и толщиной с голову. Они выглядят, как коричневые подушки, мятые и морщинистые, с какими-то пятнами там и пятнами тут, и из каждого пятна растет короткое серое щупальце.
На мой крик прибежал Аарон Давид.
– В чем дело, папа?
Я указал на коричневые подушки.
– А, это бульбы.
– Бульбы?
– Три делегата с четвертой планеты звезды Ригель. Другие три делегата в ванной Гуттенплана.
– Делегаты? Ты имеешь в виду, что они евреи?! Они не похожи на евреев!
Аарон закатил глаза к потолку.
– Папа, ты такой старомодный! Сам sже мне говорил: голубые евреи с Альдебарана – доказательство исключительной приспосабливаемости нашего народа.
– Ты меня извини, – сказал я. – Еврей может быть голубым – я не говорю, что мне это нравится, но кто я такой, чтобы возражать? – еврей может быть высоким или маленьким. Он может даже быть глухим от рождения, как эти евреи с Канопуса. Но еврей обязан иметь ноги и руки, лицо с глазами, нос и рот. По-моему, это не так уж много…
– Ну и что? – возмутился Аарон Давид. – Если они отличаются от нас, разве это преступление?
Я оставил его и пошел в ванную в синагоге. Называйте меня старомодным, но все же есть предел, есть черта, у которой я должен остановиться. Здесь надо сказать, Мильчик не может заставить себя быть современным.
Вы знаете, я оказался не один такой. Я взял день за свой счет и пошел на первое заседание.
– Богатый человек,–сказала мне моя Сильвия. – Добытчик. Кормилец. Пустая болтовня принесет тебе невест для наших мальчиков?
– Сильвия, – ответил я ей. – Один раз в жизни мои клиенты пусть, может быть, не очень чисто примут телевизионные новости. Один раз в жизни я могу посмотреть на представителей всех евреев, улаживающих свои дела?
И я пошел. Только нельзя сказать, что они ладили. Как обычно, поднялся шум вокруг бронштейнистско-троцкистской резолюции, направленной против Союза Советской Уганды и Родезии. Затем нам пришлось выслушать часовую дискуссию о том, что само существование шестиэтажной статуи Хуана Кревея в Буэнос-Айресе есть тягчайшее оскорбление для каждого еврея, и, следовательно, все мы должны бойкотировать аргентинские товары, пока статую не убегут. Я был согласен с тем. что сказал председатель, когда сумел перекричать шум. “Мы не можем позволить себе отвлекаться на столь старые преступления, на столь постоянные оскорбления. Иначе с чего нам начать и где остановиться?”
Наконец, после традиционных еврейских прелиминарий добрались до конкретной проблемы первой сессии:аккредитации делегатов. И застряли. Застряли и смешались, как кусочки лапши в омлете с лаптой.
Бульбы. Три из моей ванной, три из ванной Макса Гуттенплана – вся делегация с Ригеля-4.
– Относительно документов вопросов нет, – сообщает Мандатная комиссия. – Их документы в порядке, и бульбы считаются делегатами. Другое дело, что они не могут быть евреями.
– А почему это мы не можем быть евреями? – желают знать бульбы.
И здесь мне пришлось встать и посмотреть хорошенько. Я не мог поверить своим глазам. Потому что представьте, кто был их переводчиком? Не кто иной, как мой сын, мой кадиш, мой Аарон Давид. Собственной персоной.
– Почему вы не можете быть евреями? Потому, – объясняет председатель Мандатной комиссии, причмокивая мокрыми губами, – что евреи могут быть такими и могут быть сякими. Но прежде всего они должны быть людьми.
– Будьте любезны указать нам, – просят бульбы через моего сына-переводчика, – где это сказано, и в какой книге, что евреи обязаны быть людьми. Назовите авторитетный источник, приведите цитату.
На этом месте подходит заместитель Председателя и извиняется перед председателем комиссии. Заместитель Председателя принадлежит к типу ученых мужей, которые получают высокие степени и награды.
– Вы меня простите, – вступает он, – но вы выражаетесь не совсем ясно. На самом деле все просто. – Он поворачивается к бульбам. – Тот не может быть евреем, кто не рожден еврейской матерью. Это самое древнее, самое фундаментальное определение еврея.
– А с чего это вы взяли,–интересуются бульбы, – будто мы рождены не еврейскими матерями? Мы привезли с собой свидетельства о рождении.
Тут начинается бардак. Компания делегатов в хаки орет и топает ногами. Другая компания, пейсатых и в меховых шапках, плюется и визжит, что все это мерзость. Везде кипят споры. Спорят здесь, спорят там, спорят по двое, по трое, по двадцать пять, спорят о биологии и об истории.
Мой сосед, с которым я не перебросился и словом, поворачивается ко мне и тычет мне пальцем в грудь:
– Если вы займете эту позицию, то каким образом согласуете вы ее с известным решением, взять хотя бы для примера…
А бронштейнисты-троцкисты завладели микрофоном и пытаются провести свою резолюцию по Уганде и Родезии.
Наконец восстанавливается подобие порядка, и кто-то предлагает аккредитацию бульб решить всеобщим голосованием. “Аккредитацию как кого? – интересуются из зала, – как делегатов или как евреев? Их приняли как делегатов, а кто мы такие, чтобы судить о евреях?”
“Я принимаю их как евреев в религиозном отношении, – раздается голос, – но не в биологическом”. “Это что еще за биологическое отношение, – кричит делегат с другого конца зала, – вы имеете в виду не биологию, вы имеете в виду расу, вы расист!”
Ясно: сколько делегатов, столько и мнений. А председатель, там, наверху, стоит и не знает, как поступить.
Вдруг один из бульб забирается на платформу, берет маленьким щупальцем микрофон и шепчет в него:
– Модэ ани л'фонэха.
Сам по себе перевод этой строки ничего особенного не означает: “Вот стою я перед Тобой”. Но какой еврей не будет ею тронут? “Модэ ани л'фонэха”, – в молитве обращается еврей к Богу, благословенно Имя Его. И это мы слышим сейчас в зале.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
