Костик всегда работал в блоке Б. Авторитет, заработанный годами, не тратил понапрасну, потому и ставили его всегда в этот несложный, в общем, блок.
И вот заступает Костик на смену. И несказанная удача — к ночи привозят к нему в блок свежепрооперированную Нинель Павловну. Физичку его, которая ему пять лет на вступительном Допплера под ребро вставляет. Узнали они друг друга. И Костик полон желания всячески Нинель Палне сделать добро — уточку ей носит, лоб протирает влажной салфеточкой, следит, чтоб чисто все было. Хотя и не питает к ней, будем откровены, теплых чувств. Нинель Пална очень разомлела от такого отношения и несмотря на то, что сначала была на дикой измене — вдруг отравит ее Костик — отошла, растаяла. Капризным голосом то одно стала просить, то другое.
И вот в какой-то момент наш герой понимает, что диплом у него практически в кармане и на радостях двигает себе два куба чистого. И с улыбкой идет сидеть у постели прихворнувшей Нинель Павловны. В это время в блок заходит наша стальная завотделением. В фас Тамара Яковлевна похожа на опасную бритву. Больным мать родная — а тебе выговор в личном деле. Ни детей, ни семьи, одна реанимация в жизни. И спрашивает она Костика негромко, отчего он сидит на постели у больной, ведь не положено это. Костик на вершине прихода поворачивает к Тамаре Яковлевне залепленное счастьем лицо и говорит: «Что? — Почему ты сидишь у больной на кровати и вообще, почему ты сидишь? — переспрашивает зав. — Который час? — спрашивает у нее Константин…»За этим следует безобразная сцена проверки тонуса зрачков, экспресс-анализ на содержание опиатов и выдворение Костика в ночь. На улицу. Не дожидаясь окончания смены.
В институт Костик поступил. Я, правда, не знаю, избавился ли он от своей пагубной привычки и закончил ли «мед». Пути наши там и разошлись, в блоке Б, в пол второго ночи, в отделении общей реанимации и анестезиологии.
А сотрудники больницы уже через год не очень понимали, откуда это выражение. Однако каждый раз, когда врач просил фельдшера или медбрата сделать неудобную или тяжелую работу, фельдшер, криво ухмыляясь, переспрашивал: «Который час?»
ДОКТОР ИПАТЬЕВА
После того как пиковые убили в лесопосадке за больницей доктора Ипатьеву, ситуация с наркотиками в больнице накалилась до невозможности. В принципе все и раньше знали, что торговать веществами, активно изменяющими сознание, нехорошо, но насколько именно это нехорошо, до всех дошло полной мерой, кажется, только сейчас.
Нехороша история доктора Ипатьевой и ужасна ее смерть. Чуть раньше я уже рассказывал, как именно в больнице ведется учет препаратов группы «А», потому повторяться не стану, напомню лишь, что выносить наркотики из отделения нельзя. Без исключений и оговорок. Нельзя. Точка.
Доктор Ипатьева врачом была так себе. Малограмотным и жадным, пусть земля будет ей пухом. Только-только больной после наркоза открывал глаза, как перед его несфокусированным взором возникал тонкий силуэт Ипатьевой с жгутом «голды» на шее и стойким запахом дорогущих духов. Из этого видения протягивалась наманикюренная, очень ухоженная рука и выдавала крепкую затрещину. «Я ваш врач! — орала Татьяна Леонидовна в лицо свежепрооперированному. — Я вам давала наркоз, вам ясно?» — следовал еще один шлепок по лицу. Избиение продолжалось до тех пор, пока больной не осознавал, что лучше кивнуть и запомнить эту тетку, чем лишиться глаза.
Возможностей украсть наркотики, работая в реанимации, море. У доктора таких возможностей — океан. Он ведь анестезиолог. Кто там считает — 10 кубов он за операцию больному ввел или 14. Утром, после смены, происходила сдача-приемка. Времена были беззаконные, поэтому почти никто не прятался — «двадцатки» с бесцветной, чуть густой «водичкой» передавали в наглухо тонированные «девятки» прямо у крыльца. Такса была 5 долларов за куб. Полная двадцатка получалась, что-то около сотни. А чтоб вы вспомнили, что такое была сотка в начале девяностых, скажу, что моя неплохая зарплата составляла около 40 у.е. Квартира-однушка стоила около 4–5 тысяч.
Начав заниматься выносом зелья с территории больницы, люди не могли бросить это занятие по двум причинам. Во-первых, они очень плотно садились на иглу легких денег, а во-вторых, люди приезжавшие в тонированных девятках, задавали им простой вопрос: «Пачему ти дарагой вчера мог мне винести дурь, а сегодня не можьешь? Штьо такое? Ты же понимаешь, я людям паабищал уже. Если нет — плати неустойку».
И загибали, ясное дело, дикую цену плюс проценты.
Ренегата можно было легко отличить по двухлетней БМВ, на которой тот, потеряв совесть, начинал ездить буквально месяца через два-три после начала своей деятельности. Лучше всех дела шли, как нетрудно догадаться, у доктора Ипатьевой. Она колбасила со страшной силой и когда я только начинал работать в отделении, она «работала» уже несколько лет. Три машины в семье, новая четырехкомнатная квартира, отдых в Болгарии каждое лето — вот что ей было нужно от работы в реанимации. Больные ее интересовали постольку, поскольку на них можно было списывать регипнол и сибазон, кетанов и ивадал, а также калипсол, феназепам, трамадол, рудотель и тазепам. Ну и, конечно, его величество морфина гидрохлорид. Много морфия. Много денег.
И вот в какой-то момент жадность окончательно победила осторожность. И доктор Ипатьева начала разбавлять морфий водой. Поскольку эту операцию люди из тонированных девяток предпочитали делать сами, а дважды разведенная дурь уже не совсем дурь, а больше вода, то у бригады пушеров, которая скупала морфий под стенами больницы, случились крупные неприятности с сынком милицейского генерала — одним из их клиентов. Сынок пообещал накапать на них папе, и пушеры, жидко обосравшись от перспективы поссориться с крышей, в грубой форме предупредили Ипатьеву о недопустимости разбавления дури водой в дальнейшем.
Ипатьева не вняла. И тогда ее убили. Утром она вынесла из отделения две двадцатки и, передав их через окошко, как обычно, просунула кисть руки в тонированный салон за деньгами. Передачи денег не последовало, зато последовало поднятие стекла. Рука Татьяны Леонидовны оказалась зажата. Машина поехала, мы, стоя на крыльце, сначала не поняли, почему доктор идет за машиной вплотную. Секунд через десять машина подъехала к воротам и резко прибавила ход. Ипатьева перешла с шага на бег и, уже не боясь потерять лицо, принялась кричать и бить по крыше машины свободной рукой.
Так они и скрылись в направлении леска на Алишера Навои. Это было показательное выступление, показательная казнь. Кое-кто, сильно опасаясь за свою жизнь, перешел работать в другую больницу. Один доктор, правда, не такой ударник производства, как Татьяна Леонидовна, уехал работать в другой город. Другого способа съехать с «темы», похоже, не существовало. Случай этот произошел примерно тогда, когда я и сам уже думал срубить немного по-легкому да не успел, к счастью.
Ипатьеву нашли на следующее утро в лесу, метрах в ста от оживленной трассы. Руками она обхватывала сосну, а кисти рук были прибиты к дереву гвоздями. Умерла она от удушья
— на голове ее был полиэтиленовый пакет. В четырех комнатах, обставленных югославской мебелью, остались муж и дочь.
После этого тягостного происшествия режим выдачи и учета препаратов группы «А» ужесточился. С персоналом больницы проводили беседы, начальство принялось пристально следить за тем, что происходит в сейфах для хранения наркотиков. В больнице развернула работу комиссия из Ревизионного управления, по результатам работы которой человек семь из разных отделений были уволены с формулировками «несоответствие занимаемому положению» и «халатность». Человек пять уволилось» по собственному» — развернулась настоящая «охота на ведьм».
И вот в разгар этой «охоты» меня угораздило выйти на улицу покурить. Смена была совершенно адская, за день я не сумел присесть ни на минуту. Больные поступали один за другим, как на подбор — один тяжелее другого. И где-то в час ночи я наконец выбрался на свежий воздух и закурил первую с утра сигарету.
«Але, братишка, курить есть?» — растяжечка. Из кустов, словно зомби, встал наркет. Отличить их можно с полувзгляда. Хороший доктор по внешнему виду определяет не только стаж, но и что именно употребляет наркоман. Так близко с наркологией я знаком не был, но то, что это наркоман, я видел ясно. Они в огромном количестве всегда ошиваются вокруг ночных аптек, приемных отделений и станций «скорой помощи» в надежде купить или украсть дозу, полдозы. Хоть глянуть на дозу. Серокожие, медлительные, неопрятные, они вдруг умели двигаться со скоростью рассерженной кобры. Возможность в этом убедиться я получил секунд через пять.
Я потянулся за сигаретой в нагрудный карман рубашки хиркостюма и нащупал в кармане картонную коробку. Правда это были не сигареты. Из куцего кармашка на три пальца выглядывала плоская белоснежная коробка с краешком синей надписи «…рид». Мгновенно покрывшись липким потом, я понял, что в запаре вынес коробку морфина гидрохлорида не просто из отделения, а на улицу! За спиной покашляли — еще один. Первый наркет протянул руку к моему карману, намереваясь оторвать пачку вместе с карманом. Даже боясь представить себе, что будет, если в разгар «охоты на ведьм» я потеряю десять ампул дури, я в каком-то полуступоре, точно так, как учил меня мастер джет-кун-до два раза в неделю, взялся левой рукой за холодную рыбью кисть неприятеля, которую он уже успел положить мне на грудь, и плотно прижав ее к себе, присел на левую ногу. Кость хрустнула, и наркет даже без стона мешком упал на землю, потеряв сознание моментально. Я еще успел подумать: «Как же они себе в вену колят, такие неженки?» Окончание этой мысли расцвело в моей голове ярчайшим салютом, и я понял, что меня по голове чем-то ударили. Сознание я не потерял, в отличие от того нарка, который меня ударил кулаком в затылок. Спас меня, как ни странно, Костик, которого и самого через месяц уволили за употребление морфия на рабочем месте. Удар у Костика был не таким слабым, как у торчка, который к тому же весь дрожал без дозы и находился почти без сил. Странно только, что он не пустил в ход нож, который страшной узкой селедкой теперь валялся в метре от побоища.
