…Я снова проснулась. Как мне – лучше? Тогда надо ехать домой. Сколько прошло времени с той безумной вечеринки в последний день лета? Меня с работы, наверное, уже уволили.
Я вспомнила всё. Как плющило меня, что я птица. Фантомные боли в простреленном крыле. Укол в ляжку. Ведро.
Оно снова мне было нужно.
Нога немножко слушалась! Но моя голова с твёрдой, как мне казалось до всего этого, памятью дала сигнал, что с ногой надо общаться особо осторожно. И я присела над ведром только на одну. Удалось. Фитнес – это не зря придумано.
Тут же появился мальчик. Как всегда вовремя. Я, прикрывшись всё той же простынкой, прыгнула от ведра к своему лежбищу и рухнула на него.
Не обращая внимания на моё ведро, парнишка принялся расспрашивать, как я себя чувствую, где болит и не хочу ли я поесть.
Хочу!
И он принёс мне быстрые макароны. Которые я ловко, благодарно и почти мгновенно умяла.
– А это… Можно спросить…
Он наверняка хотел спросить, как я оказалась возле коровьей фермы в голом виде. Про галлюциногенные грибы я не стала ему говорить, про безумное катание на джипе тоже, а также про стрельбу и свои страдания от одинокой жизни. В результате которой я так вот и пошла вразнос.
Вместо этого я нагло (хотя мне было ужасно стыдно) посмотрела на него и поинтересовалась сама:
– А я вот никак не спрошу: как тебя зовут?
– Глеб, – ответил мальчик с фермы.
Ишь ты. С фермы, а Глеб…
– А сколько тебе лет? – Я разговаривала с ним не как с ребёнком или как с дурачком, нет! Я просто уводила разговор в другую сторону.
– Семнадцать.
Ага, я угадала.
– В ноябре будет восемнадцать.
– Большой совсем. А какое сегодня число?
– Да я не умственно отсталый. Вы не думайте! – горячо воскликнул вдруг Глеб.
– Я не думаю, что ты! – так же горячо крикнула я и прижала левую руку к груди.
– Просто это… так считается… – Парнишка опустил глаза. – Ну, все так думают… А меня в армию берут… Значит, я нормальный. Но вы это… как хотите…
Потому в армию тебя и берут, дурачок, что все умные от неё откосили…
И тут мне совсем стало стыдно. Какая же я всё-таки противная женщина. Самое последнее дело – глумиться над такими людьми.
– Прости, пожалуйста… – проговорила я еле-еле. И замолчала. Потому что набежали слёзы. И он их сейчас увидит. Позор.
– Нет, вы это… Это вы простите… – засуетился слабоумный Глеб.
И тут я поняла, какой у него дефект речи. Звуки «з» и «с» он произносил так, как в английском языке произносится «th». Ну или почти так. Он высовывал кончик языка, и звук пролетал мимо трёх преград. Что и делало его речь похожей на речь слабоумного. И кто его так научил?
Решив его отвлечь, я снова спросила, какое сегодня число – ведь мне действительно это было важно. Оказалось… восьмое сентября. Вот это да…
– Глеб, ты, пожалуйста, меня извини. – Я уселась на кровати. – Ну, что я тут у тебя залежалась, что вы меня лечили. Я за это за всё заплачу. Но мне надо уезжать. Поэтому мне денег у тебя нужно попросить немного. Или лучше… Да, мобильный телефон! Я позвоню моей подруге, она приедет и меня заберёт. Есть у тебя мобильный?
– Есть, – кивнул Глеб. – Но он здесь не ловит. Надо в Ключи ехать. Или на трассу – ещё лучше. Там это… близко вышка.
– Поехали? – просительно проговорила я.
– Вам тяжело. У вас это…
– Да что ты всё «это» и «это»! – чёрт, я сама на себя не похожа! Чего я такая грубиянка? Как же оно греет – сознание интеллектуального превосходства над ребёнком мужского рода! И как же это мерзко на самом деле… – Извини, извини.
И я расплакалась. Конкретно. С всхлипо-рыданиями, слезами горьким ручьём и переполненным соплями носом. До того стыдно мне было. Стыдно!
Мальчик взял меня за плечи. Осторожно так. Скромно и робко сказал что-то утешительное. И даже затуманенными рыданиями мозгами я моментально представила: вот мы сейчас ещё покрепче обнимемся – и у нас случится с ним роман. Классическая схема. Секс с несовершеннолетним, младше меня ровно в два раза парнем, уверения во внезапно пронзившей нас любви друг к другу, переезд с ним, деревенским дурачком, в Москву, где я работаю и содержу его, переживая, что Глеба, такого юного красавца, сейчас уведут девчонки, годящиеся мне в дочки… Стараюсь молодиться, чтобы ему соответствовать, переживаю, что это не всегда удаётся, мой любимый это понимает, но хоть и жалеет меня, ничего не может с собой поделать. И уходит к своим ровесницам. И я страдаю, страдаю, страдаю…
Ох, как хорошо, что я это всё подумала – теперь оно не произойдёт! Ведь когда что-то представишь, загадаешь на будущее – оно уже не случается.
Мне даже полегчало…
Условно слабоумный Глеб это понял – и тут же отстранился.
– Вы извините… – пробормотал он. Было понятно, что такие трудные слова, как «извините», в своей жизни он произносит нечасто. Скорее всего, никогда. Больше изъясняется матом. Или молчит. Чего с коровами разговаривать?
В этот момент наш интим прервал дядя Коля, которого я до сих пор так и не разглядела. Он наконец-то рассказал, что со мной, то есть с моими ранениями. Оказывается, кровотечение как-то там остановилось, разорванные вены, как я поняла, иногда сами собой срастаются. И под местным наркозом дядя Коля, скотный доктор, зашил мои ткани на ноге, которые до этого сам же разрезал, чтобы всё там прочистить. Я нагнулась посмотреть – вот это да! Швы выглядели как на теле человекоподобного изделия славного доктора Франкенштейна. Возмутиться я не успела – Коля и Глеб задрали одеяло и стали возиться с моим боком, который, едва я шевельнулась, закровил.
Мои престарелые прелести, к счастью, не интересовали юного Глеба. А дяде Коле, видимо, было вообще всё это фиолетово – от него так разило водкой, что было понятно: она интересует его больше всего на свете. Так что и я перестала стесняться.
Однако, к стыду моему, скоро стало понятно – водкой разит не от дяди Коли, а от меня. Ею, вместо спирта, меня дезинфицировали.
Я вообще прикусила язык – особенно мысленный, который был в ответе за всю ту дурь, которую я несла.
Когда возня с лечением была окончена и дядя Коля удалился, на Глеба вдруг напала разговорчивость. И он рассказал, что в тот день, когда я у них тут появилась, приехали на джипе трое мужиков и принялись что-то искать.
Трое. На джипе. Ясно – это те, с которыми я зажигала…
– Меня схватили и это… – волнуясь, затыкаясь, нукая и, видимо, про себя заменяя матершинные слова на нормальные, говорил Глеб. – Спрашивают: где это… Ну, ты не видел?.. Птица тут сейчас здоровая такая пролетела… Она, типа, это… Наша. И она тут где – то, типа того, ну, тут должна быть… Где она? А я говорю…
