— Разрешите доложить, — начал Лукин, надев наконец очки, и запнулся, вспомнив, что он без сапог. — Разрешите одеться, — сконфузившись, пробормотал он.
— Завтра доложишь, — сказал Николаевский. — Веди своих орлов отдыхать. В Знаменское иди. Там и банька есть.
Уже сидя в седле, майор несколько секунд наблюдал, как Лукин натягивал сапоги — кирзовые, размокшие, со сбитыми каблуками.
— У меня пара хромовых на складе есть, — проговорил, улыбаясь, хозяйственный майор. — Завтра пришлю. Ну, счастливо!
С места послав коня крупной рысью, Николаевский умчался, и Лукин приказал поднимать людей. Через четверть часа его батальон, или то, что осталось от батальона, выстроился на полянке. Старший политрук прошел по фронту, такому недлинному теперь, что, сделав десяток шагов, Лукин очутился на противоположном фланге.
— Нале-во! — скомандовал комиссар и поправил очки. — Ша-гом арш! — Он с удивлением услышал в своем голосе новые, резкие, командирские ноты.
Маленькая колонна двинулась; в хвосте ее шли восемь пленных немцев. Уланов, узнавший от Колечкина название пункта, куда она направлялась, был приятно изумлен. Знаменское находилось всего лишь в полутора километрах от деревни, где стоял медсанбат и служила Маша Рыжова.
15
Весь день Рябинин пролежал в тяжелом полусне: лишь к вечеру, когда ослабела боль, он проснулся. Он увидел, что его комната изменилась: стол и табурет возле койки были покрыты белой клеенкой, телефоны исчезли; на себе генерал не обнаружил гимнастерки — ее сменила голубая узковатая пижама. Командарм, однако, был так измучен, что даже внутренне больше не противился превращению своего КП в лазарет.
«Ничего не поделаешь... Надо лечиться...» — подумал он. Но и теперь Рябинин лишь отступил перед обстоятельствами, чтобы завтра непременно одолеть их. «О чем все-таки доносил мне Богданов?» — тотчас же вспомнил генерал. Вдруг тихий разговор достиг его слуха...
— ...Скоро, н-наверно, уйдем отсюда, — произнес женский заикающийся голос.
— Интендантство, я слышал, ночью уходит, — ответил мужской.
«Куда уходит интендантство, почему уходит?» — удивился Рябинин.
— Трудно нам подниматься будет, — сказал мужчина.
— Зато на д-душе легче стало, — послышался ответ.
«Ага, легче стало...» — подумал генерал, стараясь понять, что происходило с его армией. Людей, беседовавших в углу за койкой, он не видел — там позванивала посуда и плескалась взбалтываемая вода.
— Я пошел, Анюта, — объявил мужчина. — Если он проснется, дашь ему вот это...
— Уколы будете делать? — спросил женский голос.
— Да нет, не стоит...
В поле зрения Рябинина показалась спина уходившего на цыпочках человека. Дверь за ним закрылась, и командующий пошевелился, пытаясь повернуться. В ту же минуту над ним наклонилось незнакомое молодое лицо.
— Что вам, т-товарищ генерал? — озабоченно осведомилась Аня Маневич.
— Ничего, — сказал Рябинин. — Куда это вы собираетесь уходить?
— Никуда не собираемся...
— Вы говорили... Я слышал, — раздраженно напомнил генерал.
— Ах, ну да... На запад, к-конечно, — сказала Аня.
— Приказа еще не получили? — спросил Рябинин.
«Если на запад — значит, армия прошла вперед», — подумал он с волнением.
— Нет... Я это только м-мечтала...
— А, мечтали! — сказал он.
— Вот выпейте, т-товарищ генерал.
Девушка, наморщив бледный лоб, осторожно поднесла ложку с бесцветной жидкостью. Рябинин послушно потянулся к лекарству, и Аня поддержала раненого.
«Ослабел я как...» — огорчился он, чувствуя на затылке чужую руку, без которой уже не мог обойтись. Поймав ложку губами, командарм исподлобья, виновато смотрел на сестру, пока пил, подавленный ощущением своей полной младенческой зависимости от нее.
Аня отошла к столу, но через минуту Рябинин снова ее позвал. Все же ему необходимо было узнать, как сражалась сегодня его армия.
— Садись... Рассказывай... Куда уходит интендантство? — спросил он, мужественно подавив стыд от своего незнания.
— Н-неизвестно. — Аня села на край стула, серьезно глядя на генерала. — Да! Вы ведь ничего не слышали... А уж мы за Каменское прошли.
— Ну, ну, — торопил он.
— Пленных взяли несколько тысяч, двух п-полковников...
— Двух?
— П-пока двух...
— Ага, — сказал Рябинин.
— Много фашистов в Лопати потонуло. Она ведь разлилась.
— Еще что? — спросил генерал.
— Н-наступаем. Не даем передышки! — Черные тонкие брови девушки, приподнятые к вискам, сошлись у переносицы; нежная краска выступила на впалых щеках.
— Куда ж теперь наступаете? — слабо крикнул Рябинин, забыв, с кем говорит. — Как у Богданова на флангах?
— Вот не могу с-сказать, — ответила Аня.
— Понятно, — спохватился он.
— А вы н-ничего не знаете? Ну да, вы спали, когда все случилось.
— Да... проспал победу! — пробормотал командарм.
Он был смущен тем, что узнавал о своей победе последним.
— Хорошо, что вы поспали, — утешила его девушка.
— Сестрица! — попросил генерал. — Позови моего капитана.
Адъютант Рябинина дремал в соседней комнате. Там Аня и нашла его.
Дивизионный комиссар Волошин побывал уже на КП армии и вернулся в медсанбат проведать Рябинина. Ничего утешительного он здесь не услышал: по словам Юрьева, недолго теперь оставалось ждать конца. Волошин отправил нарочного с этим известием в штаб фронта, затем вызвал к себе Луконина. Лишь покончив с делами, он вместе с Юрьевым направился во флигель, где лежал командующий.
— ...Жил он одиноко, — говорил Волошин профессору, проходя по коридору. — Я навел справки... Сестра только есть у него... Где-то в Средней Азии.
— Лет десять уже прошло, как он овдовел, — заметил Юрьев. — Нам адъютант его рассказывал... И никто никогда не слышал, чтобы он вспоминал жену.
— Суровый человек, — сказал Волошин.
Они вышли из школы и пересекли двор. Уже наступила ночь, и только на западе светилась узкая зеленоватая полоска. Невидимые деревья свежо и горько пахли в темном воздухе. На крылечке флигеля белела протянутая для просушки простыня.
— Может быть, он захочет что-либо сестре передать? — сказал Волошин.
— Как вы спросите об этом, если даже он в сознании? — проговорил профессор.
— Спросить действительно трудно, — согласился после молчания Волошин. — Впрочем, он солдат...
Юрьев нащупал деревянные шаткие перильца и прислонился к ним.
— Эх, как неладно! — сказал комиссар. — Одно утешение— двух дивизий у Гитлера как не бывало. Сейчас их доколачивают...
Под окнами домика едва обозначались светлые стебли голых еще мальв. Кони, привязанные где-то поблизости, позвякивали уздечками.
— Теплынь какая! — заметил Волошин. — Не верится даже.
— Да, наконец, — отозвался профессор.
— Ну что ж, пойдемте, — хмуро проговорил комиссар, преодолев глухое желание повернуть назад, не заходя к умирающему.
Адъютант заканчивал уже подробное сообщение о событиях дня, когда в комнату Рябинина вошли Волошин и Юрьев. Генерал, завидя их, изогнул в улыбке тонкие синие губы.
— Сдаюсь, товарищ комиссар, — проговорил он. — Теперь лечите меня... Обещаю повиноваться.
— Вот это хорошо! — сказал, покосившись на Юрьева, член Военного совета.
— По всем правилам теперь лечите...
Рябинин не поднимал головы, но его скошенные на собеседников глаза задорно поблескивали. Победа его оказалась большей, чем он мог предполагать, и командарм чувствовал себя, как всякий хорошо, с толком поработавший человек.
— Меня уж тут кололи... без сожаления... Но ничего, могу еще потерпеть, — добавил Рябинин.
Руки его, большие, с утолщенными кончиками пальцев, оплетенные набухшими темными венами, лежали поверх одеяла на груди, приподнимаясь вместе с ней. Глухой голос звучал негромко, затихая на окончаниях слов, и, казалось, каждая фраза давалась Рябинину с трудом. Комиссар, слушая, болезненно морщился от бессознательного напряжения. Профессор отошел к столу и шепотом разговаривал с Маневич, время от времени поглядывая на генерала.
— Ну, рассказывайте новости, — попросил тот.
— Поздравляю вас, — твердо сказал Волошин. — Поздравляю и благодарю. Командующий фронтом лично намерен прибыть сюда. Думаю, он уже в пути.
Рябинин молчал, полуприкрыв морщинистыми веками глаза, приготовившись слушать дальше, и комиссар заторопился, боясь, что не успеет задать свой вопрос.
— Сергей Антонович, — решившись, начал он. — Как семья ваша? Если надо что-либо сделать...
— Какая у меня семья! — сказал командарм. — У отца семь душ детей было, а у меня вот никого.
Он перевел дыхание и проговорил тихо, но с заметным оживлением:
