лесной кошки, горностая и лисы, – усохших до размеров земляного ореха.
Птица пугала Эуворана, и его замешательство не уменьшилось, когда он увидел, что другие птицы, размером уступавшие только первой, расселись по всей комнате на менее скромных насестах, как могли бы сидеть вельможи в присутствии государя. За спиной Эуворана, будто стражники, маячили пернатые, которые подняли его на башню.
Затем, к его полному изумлению, огромная птица с пурпурным оперением обратилась к нему на человеческом языке, промолвив резко, но властно и высокопарно:
– Как посмел ты, о ничтожный человечишка, нарушить покой священного острова Орнава, бессмысленно убив одного из моих подданных? Ибо знай, что я – господин всех птиц, что летают, ходят, переплывают или переходят вброд водоемы на этом земноводном шаре, именуемом Землей; в Орнаве мой трон и мой стольный град. Так знай же, что правосудие свершится! Однако, если тебе есть что сказать в свою защиту, я готов тебя выслушать, ибо не желаю, чтобы даже самые мерзкие из земных паразитов и самые пагубные из них обвиняли меня в несправедливости и деспотизме.
Хорохорясь, однако в глубине души умирая от страха, Эуворан ответил птице:
– Я пришел сюда в поисках газолбы – птицы, что в Устайме украшала мою корону; птицу эту подло и злонамеренно похитил вместе с короной нечестивый некромант. Знай же, что я Эуворан, царь Устайма, и я не склонюсь ни перед какой из птиц, даже могущественнейшей среди своего племени.
Казалось, слова царя еще сильнее рассердили повелителя птиц, и он подверг Эуворана строгому допросу, интересуясь птицей газолбой. Узнав же, что из птицы, убитой матросами, сделали чучело и единственная цель путешествия Эуворана состояла в том, чтобы поймать ее, еще раз убить и набить чучело снова, повелитель птиц возопил:
– Все это тебя не оправдывает, а лишь доказывает, что ты виновен в двойном преступлении и тройном бесчестии, ибо ты владел омерзительным предметом, противным природе. В моей башне я и сам, как повелось издревле, собираю человеческие тела, набитые моими таксидермистами, но нельзя стерпеть, чтобы люди так поступали с птицами! Ради справедливого возмездия я передам тебя моим слугам, которые сделают из тебя чучело. Чучело царя (раз даже у вас, паразитов, есть свои цари), пожалуй, украсит мою коллекцию. – После чего повелитель птиц велел стражникам: – Уберите отсюда эту мерзость! Поместите в человеческую клетку и не спускайте глаз.
Подгоняемый клевками стражников, Эуворан был вынужден подняться по своего рода лестнице с широкими ступенями из тикового дерева, которая вела в комнату на вершине башни. В центре ее стояла бамбуковая клетка, куда с легкостью поместилось бы шесть человек. Царя впихнули в клетку, и птицы ловкими, как пальцы, когтями заперли дверцу. После чего одна птица-стражник осталась рядом с клеткой, бдительно всматриваясь в пленника сквозь прутья, а другая вылетела в окно и больше не возвращалась.
Царь уселся на соломенную подстилку, не найдя ничего более удобного. Отчаяние овладело им, ибо его положение было и ужасным, и позорным. Особенно тягостно было думать, что птица владеет человеческим языком, оскорбляя и понося человеческую расу; столь же чудовищным находил он, что птица считает себя правителем, обладая поистине царской властью и командуя слугами, готовыми исполнить любое ее повеление. Размышляя об этих нечестивых чудесах, Эуворан сидел в человеческой клетке и ждал своей участи; спустя некоторое время ему принесли воду и сырое зерно в глиняных сосудах, но царь не ел зерна. Когда день начал клониться к вечеру, Эуворан услышал крики людей и пронзительные птичьи вопли, доносившиеся от подножия башни. Затем крики перекрыл лязг оружия и глухие удары, будто валуны падали со скалы. Эуворан догадался, что его матросы и ратники, увидев, как царя взяли в плен, пытаются его освободить. Шум усилился, превратившись в свирепый гул, раздавались крики смертельно раненных людей и мстительный визг сражающихся гарпий. Вскоре шум стих, и Эуворан понял, что его людям не удалось штурмом взять башню. Надежда угасала, умирая во мраке отчаяния.
Так прошел день, склоняясь к морю, и наконец ровные солнечные лучи упали из западного окна и коснулись Эуворана, будто в насмешку окрасив прутья его клетки золотом. Вскоре солнечные лучи истончились, и сумерки сплели в меркнущем свете трепетную паутину. Перед наступлением темноты ночной страж сменил дневного. Новоприбывший оказался никталопом со светящимися желтыми глазами; был он выше Эуворана, фигурой и оперением напоминал дородную сову и имел крепкие лапы большенога. Эуворан с тревогой ощущал на себе птичий взгляд, ибо по мере того, как сумерки сгущались, глаза горели все ярче. Едва ли царь сумел бы выдержать этот пристальный взгляд, но вскоре взошла уже убывающая луна и залила комнату призрачной ртутью, а глаза птицы побледнели; и тогда Эуворан задумал отчаянный план.
Похитители, решив, что царь лишился оружия, забыли снять мизерикорд с его пояса – длинный, обоюдоострый, тонкий на конце, как игла. Украдкой сжав рукоять под мантией, Эуворан изобразил внезапный приступ боли: застонал, заметался, забился в конвульсиях, откинувшись на прутья клетки. Как и было задумано, огромный никталоп подошел посмотреть, что с пленником; наклонившись, птица просунула совиную голову между прутьями над Эувораном, и царь, притворно дернувшись в сильнейшей конвульсии, выхватил из ножен кинжал и вонзил его птице в горло.
Удар был точен – мизерикорд проткнул глубокие вены, и птичий крик захлебнулся в крови; никталоп упал, хлопая крыльями, и Эуворан испугался, что этот звук перебудит всю башню. Впрочем, его опасения оказались напрасными, ибо никто больше в комнату не вошел; вскоре хлопанье крыльев прекратилось и никталоп затих, возвышаясь на полу грудой взъерошенных перьев. Следуя своему плану, царь с легкостью отодвинул засовы широкой бамбуковой двери. Затем, подойдя к лестнице из тикового дерева, что вела вниз, он увидел повелителя птиц, который мирно спал в лунном свете на насесте из золота и слоновой кости, спрятав ужасный клюв-кирку под крыло. Эуворан боялся спускаться, опасаясь его разбудить. К тому же царю пришло в голову, что нижние этажи башни могут охранять такие же птицы, как убитый им ночной страж.
Отчаяние снова овладело им, но, будучи человеком ловким и коварным, Эуворан придумал новый план. С большим трудом он освежевал кинжалом могучего никталопа и, как мог, очистил оперение от крови. Затем он завернулся в шкуру – голова никталопа возвышалась над его головой, а в его горле Эуворан проделал отверстия для глаз. Грудь у царя была впалая, а живот выпяченный, так что шкура пришлась ему как раз впору; его тощие голени были скрыты могучими голенями никталопа. Подражая осанке и походке птицы, Эуворан спустился по лестнице,
