Наполеон не был бы самим собой, если бы не потребовал от руководителя высшей школы серьезного улучшения состояния вверенного ему ведомства. Громких фраз да лакейских расшаркиваний при волевом и умном правителе мало. Наполеон настороженно отнесся к реформам в области образования. В первую очередь пострадал министр-реформатор. Модернизация высшей школы вызвала опалу Фуркруа, тот вынужден уйти в отставку. Почему это произошло? Какие же образования и культура нужны Наполеону? Что вообще хотят диктаторы от индивидуумов!? Их чувства противоречивы. Они рады талантам, но только если те лояльны к ним и к их власти (покорные соглашатели). Им хотелось бы, чтобы те умело льстили и холопстовали (с приличествующим случаю тактом). Показательна запись Коленкура, адъютанта и сподвижника Наполеона, с которым тот делился сокровенными мыслями. В ней дана оценка нового главы Университета, руководителя высшей школы Франции и министра Фонтана (1757–1812), льстеца и подхалима. Император говорил: «Он слишком угодлив. Но он очень талантлив. Он служит мне с большим рвением и в настоящее время хорошо руководит народным образованием. Революция сделала нас в слишком большой степени греками или римлянами; надо внушить нашим детям монархические идеи; это вполне соответствует взглядам Фонтана; по крайней мере он выставляет такие взгляды напоказ. Если бы я ему позволил, он зашел бы даже слишком далеко. Он человек умный, но ум у него маленький. Если бы я его не придержал, то он ввел бы у нас воспитание в стиле Людовика XV…» Эта фраза характеризует подлинные идеалы Наполеона, несмотря на республиканскую позу. Исторических наук, особенно наук социальных, он не любил и даже побаивался. Терпеть не мог Тацита за его непочтительность к цезарям. Хотя после 1800 г., добиваясь упрочения положения, одно время заигрывал с идеологическими дисциплинами. Политическую экономию он и вовсе считал шарлатанством, а просветительскую философию люто ненавидел. Философию подвергают гонению, когда перестают мыслить категориями свободы. Наполеон передал и театры под контроль министра полиции Фуше, а якобинцев и бабувистов, сторонников социальной справедливости, выслал на Сейшельские острова.[619]
Жорж Кювье.
Таков же его «роман» с церковью. Хотя серьезные ученые возражали против опоры на религию. Бонапарт проявил ум, узрев в священниках тонких «агентов консульского режима» (таково происхождение и этого «исторического лобызания»). Наполеон рассматривал область веры как одно из полей сражений. Тем более, что вскоре обозначилось стремление церковников захватить место, отводимое образованию. Острее стали разногласия между светской и духовной школами. Церковь постаралась прибрать к рукам не только начальную, но среднюю и высшую школу (когда министром был Фонтен). Церковники повалили валом в школьные аудитории. Стоило ли десяткам и сотням светлейших голов воевать против явных предрассудков религии и священнослужителей, дабы в очередной раз пасть их жертвой?! Энциклопедист П. Гольбах писал: «Функция священнослужителей на этом свете – твердить нам о том свете, преследовать разум, изобретать и преподносить нелепые сказки, выводить из себя тех, кто отказывается им верить, и получать хорошее вознаграждение за свои великие услуги человечеству».[620] Наполеон уроки энциклопедистов помнил, стараясь держать церковь на некоторой дистанции. Он говорил: «Передайте магистру Университета, что ему пристало иметь дело с префектами, а не епископами и не превращать народное образование в дело о котериях и происках церковников». Вероятно, ему вспомнился его разговор с Лапласом. Познакомившись с его учением о происхождении солнечной системы, император поинтересовался, почему там ничего о боге. Отвечая Наполеону, великий ученый как нечто само собой разумеющееся заметил: «Je n`avais pas besoin de cette hypothese» («Я не нуждался в этой гипотезе»). Впрочем, он уже давно пришел к выводу, что «бог на стороне больших батальонов». Хотя воодрузив корону, он стал острее нуждаться и в поддержке церкви. После Аустерлица слово «республика» исчезло с фронтонов французских правительственных зданий и официальных бумаг. Его заменило слово «империя».[621] О тех временах впоследствии Стендаль скажет: «Чем больше шитья на мундирах, тем меньше чести».
Император не был обделен талантами. О своих способностях он говорил: «Самое желательное, что сразу выдвигает человека на первое место, это – равновесие ума и таланта с характером и мужеством. Память у меня изумительная. В молодости я знал логарифмы больше чем тридцати-сорока чисел; знал не только имена всех офицеров во всех полках Франции, но и места, где набирались эти части, и где каждая из них отличалась, и даже какого политического духа каждая». Может быть, поэтому он умел находить и использовать таланты.
Одним из таких людей был основатель сравнительной анатомии и палеонтологии Жорж Кювье (1769–1832). Знаменательно, что эти два идеолога катастроф нашли друг друга и почувствовали взаимную симпатию… Перед революцией Кювье жил в Нормандии, где провел восемь лет (1788–1795), занимаясь научными изысканиями. Он вместе с А. Броньяром изучил строение Парижского бассейна (региона), установив в 1810 г. третичную систему. Суть его научных воззрений такова. То, что мы видим ныне на Земле, не может объяснить все, происходившее на ней ранее. Земная оболочка пережила ряд страшных и внезапных катастроф, когда были затоплены целые материки. Тогда гибла фауна и флора. Затем все успокаивалось, приходило в порядок и начинался новый процесс. Последняя катастрофа случилась всего 5–6 тысяч лет назад. Ученого подвергли суровой критике, теория катастроф была низвергнута и осмеяна (видимо, до очередной страшной катастрофы). М. А. Энгельгардт так подвел итоги его научной деятельности: «Научные заслуги Кювье огромны. Две великие отрасли человеческих знаний – сравнительная анатомия и палеонтология – были подняты им в степень науки. И ту, и другую он застал в виде хаотической груды материалов; и ту, и другую оставил в виде строгих и точных наук, с определенными методами исследования, с общими выводами и законами… Он был творцом естественной системы животного царства».[622]
В 1796 г. Кювье избирают членом Академии наук, а в 1800 г. он занимает кафедру сравнительной анатомии в Коллеж де Франс и назначается секретарем Академии наук. Произошло его знакомство с Бонапартом, незадолго перед тем избравшим себя президентом Академии. Кювье произнес речь. Манера говорить ясно и доходчиво понравилась Бонапарту. Известный остряк Дюпон Немур скажет о нем: «Наконец-то у нас есть секретарь, который умеет читать и писать». Кювье назначают одним из 6 всемогущих инспекторов, которым поручено устройство лицеев в провинциальных городах Франции (в Марселе и Бордо). Живой и правильной речи, даже и научных заслуг недостаточно для успешной карьеры государственного чиновника. Чиновник должен быть благонадежен. В этом едва ли не главное достоинство его (если нет других талантов). Кювье был убежденным консерватором. В отношении Великой Французской революции он высказывался негативно (уже при Наполеоне): «Страшное время, когда убийство приняло имя правосудия» (1806); «Ужасный меч, занесеннный над всем, что только выбивалось из общего уровня»; «Бедствия, которым история не знает равных»; «Гибельная эпоха, когда всякая личная заслуга, всякая независимость были ненавистны правительству, когда можно было хвалить только угнетателей родины и их презренных сателлитов». Гибель его коллег Лавуазье и Кондорсе вызвала в нем законный протест. Прогресс человека он напрямую связывал с прогрессом науки и образования. «Дайте школы прежде, чем давать политические права, – говорил он. – Объясняйте гражданам, какие обязанности налагает на них общество; растолкуйте им, что такое политические права, прежде чем давать их. Тогда улучшения будут достигаться без потрясений; каждая новая идея, брошенная в плодоносную почву, успеет дать росток, развиться и созреть, не причиняя судорог общественному организму». Кювье был своего рода последовательным «соглашателем», ибо считал: нужно иметь дело со всяким правительством, смягчая его крайности и глупости. В дальнейшем его назначат членом Государственного Совета (после возвращения Бурбонов). После краха императора Кювье говорил о роли Наполеона иначе (1816): «Наши плательщики податей были бы и богаче, и счастливее, если бы на подобные завоевания (то-есть научные и промышленные) употреблялась хоть одна тысячная доля того, что у них было вырвано, дабы опустошить пол-Европы и поселить в ней ненависть к нам».[623] Однако в годы царствования диктатора почтенный научный муж хвалил и превозносил его изо всех сил.
Насколько это было в его интересах, Наполеон оказывал знаки внимания научным светилам и церкви. Войдя в Германию, наложив на страну огромную контрибуцию, он проявил готовность выделить математику Гауссу солидную сумму (2000 франков). Того назначили директором обсерватории в Геттингене. Однако щепетильный немец не пожелал брать деньги от завоевателя-француза, который ограбил всю Германию. Теплые отношения сложились у Наполеона с Монжем, искренно ему преданным. Сам же властитель, правда, говорил в его адрес: «Монж любит меня, как любовница», – и не упускал случая пококетничать с ним в духе метрессы. В то же время он проявил заметный интерес и глубокое почтение к великому математику и астроному Лапласу, автору «Системы мира». В этой работе Лаплас так говорил о пути ученого: «Успехи в науках создаются только теми истинными философами, в которых мы находим счастливое соединение могучего воображения с большой строгостью в мышлении и тщательностью в опытах и наблюдениях; душу всякого такого философа волнует попеременно то страстное желание угадать причины явлений, то страх ошибиться именно вследствие такого желания». Лаплас обладал твердым, холодным и очень расчетливым умом. Это обстоятельство крайне импонировало императору, который сам был кремень в вопросах дела. Поэтому он даже сделал Лапласа министром внутренних дел, видимо, решив, что с «земной политической механикой» он справится столь же искусно, как и с «Небесной механикой» (которую тот написал и подарил Наполеону). Однако тому не хватило опыта в столь непростом деле, как руководство серьезной политической структурой. В мемуарах, написанных на острове Св. Елены, он, вспоминая о Лапласе, заметил: «Великий астроном грешил тем, что рассматривал жизнь с точки зрения бесконечно малых». Еще откровеннее звучат следующие слова императора: «Первоклассный геометр, Лаплас вскоре заявил себя администратором менее чем посредственным». Впрочем, это и не мудрено. Ученые, как правило, вынуждены все время работать в системе вероятностей и неопределенностей (кстати, Лаплас являлся автором «Теории вероятностей»), а четкий политик и администратор, напротив, действует в рамках вполне определенных, конкретных явлений и обстоятельств.[624]
