Все эти характерологические рассуждения ведутся ради вывода о всепоглощающей силе русского „женского“ начала — своего рода феминизированного славянофильства, свидетельствующего, что позднее славянофильство приобретало в начале XX века самые неожиданные и еще не изученные у нас формы. „Женственное“ — облегает собою „мужское“, всасывает его. „Женственное“ и „мужское“ — как „вода“ и „земля“ или „вода“ и „камень“. Сказано — „вода точит камень“, но не сказано — „камень точит воду“.
Идею русской „женственности“ Розанов развил также в очерке о картине Ф. А. Малявина „Бабы“, выражающей „Русь не которого-нибудь века, а всех веков“[632]. Именно исходя из „женского начала“ он писал в трагические дни Брестского мира весной 1918 года: „Покорение России Гер-маниею будет на самом деле, и внутренне и духовно, — покорение Германии Россиею“.
„Да, они славные. Но все лежат“, — писал Василий Васильевич о русских. И в оставшейся неизданной книге „Сахарна“ продолжил эту мысль: „Итак, по литературе — русские все лежали на кровати и назывались „Обломовыми“, а немец Штольц, выгнанный „в жизнь“ суровым отцом, делал дела и уже в средних летах ездил в собственном кабриолете“[633].
И вместе с тем какое чувство и понимание русской литературы и русского языка: „Мастерство русских писателей сводилось к уменью наблюдать, выбирать из видимого характеризующее и общее, выбирать типовое, — наконец, наблюдать и оригинальные странности, занимательные, новые и обещающие; и все это — взять в слове, взять в горниле великолепного русского языка, художественного уже в самой своей филологии, в корнях русской литературы: в полноте и во всем составе ее и можно было написать только на русском языке“[634].
Национальное своеобразие русской литературы Розанов усматривал в сопоставлении ее с другими литературами мира. „веские внесли нечто совершенно новое во всемирную словесность. „Русская точка зрения“ на вещи совершенно непохожа на французскую, немецкую, английскую… После „Войны и мира“ или „Карениной“, после Гоголя, после чтения Пушкина невозможно иначе как с ощущением страшной скуки читать „Вертера“ или „Сродство душ“ Гете или романы Жорж-Занд. „Скучно!“ „Неинтересно“… Почему?“[635]
Ответ на этот вопрос он находил в особом качестве гуманизма русской литературы. „Вся русская литература почти исключительно антропологична, — космологический интерес в ней слаб. Вся сосредоточенность мысли, вся глубина, все проницание у нас относится исключительно к душе человеческой, к судьбе человеческой, — и здесь по красоте и возвышенности, по верности мысли русские не имеют соперников. Но западные литераторы в высшей степени космологичны, они копаются не около одного жилья человеческого, как все русские, всегда русские, — но озирают мир, страны, народы, судьбу народов“.
Розанов бесконечно любил „человеческую связанность“, „людей в связанности, во взаимном миловании, ласкании“ (57). И отсюда розановское человеколюбие как главное в человеке и писателе.
Гуманизм Розанова проявляется подчас по самому неожиданному поводу. Вот он обращается к „Московскому сборнику“ К. П. Победоносцева. В этой книге обер-прокурору Синода человек представляется „несчастным червяком, который ползает в великом мавзолее истории“.
С таким взглядом на человека Василий Васильевич никогда не мог согласиться. Религия для него — это учение о любви к человеку, а не проповедь презрения или равнодушия, за которым скрывается недоверие. А между тем, полагал Розанов, „Московский сборник“ весь дышит недоверием к людям. „Он не был бы написан или имел бы совершенно другой колорит, если бы автор не изверился в величайшем сокровище мира, в человеческой душе! Горько это. Страшно. А главное — ошибочно“[636].
Всеобщность как одна из черт гуманизма Розанова сказывалась и в его религиозно-нравственных воззрениях. Он не был религиозным мыслителем в узкоправославном смысле. В любой конфессии — христианстве, мусульманстве, иудаизме — его привлекала общечеловеческая сущность. Прочитав русский перевод Талмуда, он и в этой священной книге евреев обнаруживает удивительную человечность как выражение заботы древних учителей о своем народе и его потомках.
Обращаясь к своему излюбленному литературному приему: „что было бы, если бы…“, он не без чувства зависти восклицает: „О если бы и мы уже тысячу лет назад имели подобную заботу о себе своих учителей и своих законодателей“. Не пришлось бы тогда Чехову писать своих „Мужиков“, Толстому — „Власть тьмы“ и, может быть, Максим Горький выбрал бы для себя более мягкий псевдоним… Правда, евреи везде представляются в Талмуде исключительным, избранным народом. Но разве мы не читаем о том же в Библии, которая через это не становится для нас ненавистною книгою? И разве, говоря „Святая Русь“, — чего мы ни о какой стране не произносим, — мы не выражаем, в сущности, аналогичной мысли?»[637]
С рассуждением Василия Васильевича можно было бы согласиться, если бы при этом он каким-то образом не упустил из виду то немаловажное обстоятельство, что Россия издавна имела «Поучение детям» Владимира Мономаха (XII век), замечательный памятник русской литературы XVI века «Домострой» и другие подобные книги, выражающие заботу законодателей о правилах жизни народа и государства.
Вместе с тем гуманизм Розанова носил определенный антицерковный характер. В статье «Небесное и земное» (1901) он вспоминает священника Матвея Ржевского, требовавшего от Гоголя, чтобы тот отрекся от Пушкина и любви к нему, ибо «Пушкин был язычник и грешник».
За формулой «Отрекись от Пушкина», провозглашенной безумным Матвеем Ржевским и заставившей Гоголя содрогнуться, для Розанова стояло нечто гораздо более страшное, с чем автор «Семейного вопроса в России» не мог примириться до конца жизни. «Да что от Пушкина! — продолжает он и обращается к Евангелию. — Писателю писатель нужен, а есть вещи и поважнее: „Я пришел разделить человека с отцом его, дочь с матерью ее и невестку с свекровью ее. И враги человеку домашние его“ (Матф., 10). „Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей — тот не может быть Моим учеником“ (Лука, 14)»[638].
«Для чего такие ужасные жертвы?» — спрашивает Розанов. И не Бог ли «унежил наше существование» и детьми, и семьею, и, наконец, Пушкиным и всеми звонкими песнями мира. Жизнь семьи, детей и родителей была для Розанова важнее литературы, идейных разногласий и даже церкви.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
