Император возобновил приемы в Тюильрийском дворце. Он старался придать им пышность, великолепие; невольно подражая своим далеким предшественникам на троне Людовику XIV и Людовику XV, он хотел богатством, роскошью, выставленной напоказ, затмить все европейские дворы. Тогда уже начал складываться стиль ампир. Великолепие, броская нарядность, яркая позолота слепили глаза. Мелкие вопросы придворного этикета были подняты чуть ли не на уровень государственной политики. Из архивной пыли были извлечены дворцовые правила времен Людовика XIV; они подверглись тщательному изучению. Спешно разыскали госпожу Кампан — бывшую первую горничную королевы Марии-Антуанетты; она была приставлена к императрице Жозефине. Во дворце Сен-Клу некоторые залы для приемов были разделены по рангам: ближайший к покоям императора — только для принцев, членов императорской семьи. На приемах приглашенные также размещались строго по рангам. Вновь возникло соперничество придворных дам, жен высших сановников империи. Сколько мелких обид, уязвленного тщеславия, сколько горьких слез и злых, колких слов, слетавших с улыбающихся губ, чуть прикрытых веером! Перед императором все склоняли головы, но, отойдя в сторонку, беззвучно посмеивались над этой странной манией подражания прошлому веку. Но императора боялись, и каждый старался ему угодить.
Чутье большого актера подсказало Бонапарту, что среди ярких и нарядных туалетов членов императорской семьи и гостей он один может позволить себе сохранить простой серый сюртук без орденов, без украшений. Но эти торжественные, парадные приемы проходили натянуто, напряженно. Как далеки они были от искрящихся молодостью, весельем беззаботных вечеров «двора» Бонапарта в Монбелло! Жозефина уже не могла внести дух оживления, ее угнетали тяжелые предчувствия. Сам Бонапарт был угловат, резок, груб. Он задавал даже дамам неприятные вопросы. К герцогине де Линь он при всех обратился с вопросом: «Скажите, вы все так же любите мужчин?» «Да, государь, но только когда они хорошо воспитаны», — ответила дама не задумываясь. Но не все решались на смелый ответ императору. Мужчины с опаской ожидали каких-либо вопросов по службе: у Бонапарта была удивительно цепкая память и он во все хотел сам вникнуть. Когда он уходил, в зале чувствовался вздох облегчения; все оживали; лица, движения освобождались от сковывавшей всех напряженности; тогда только и начинался по-настоящему вечер[830].
Все эти мелкие заботы повседневной, будничной жизни не могли заслонить главного. Император привез триумфальный мирный договор, но он не привез мира. А все ждали мира.
В начале 1806 года возможность достижения долгожданного мира снова казалась реальной. Пришедший к власти после смерти Питта Фокс, любимый герой всех французских либералов, был готов со всей серьезностью искать пути прекращения губительной для обоих народов войны. Между двумя воевавшими государствами начались переговоры. Царь Александр дал понять, что он также не исключает возможность мирного соглашения. Чарторыйский зимой 1806 года вступил в переговоры с французским торговым консулом в Петербурге Лессеп-сом по вопросу о нескольких русских судах, задержанных в 1805 году во французских портах. Вопрос был сугубо частный, но разве нельзя было от частного вопроса перейти к более общим вопросам?[831]
Политика Бонапарта по отношению к России оставалась подчеркнуто доброжелательной, почти дружественной, насколько это было возможно в условиях формально не прекращенной войны. После Аустерлица Наполеон фактически прекратил военные действия против русской армии; он дал ей возможность беспрепятственно уйти; более того, он возвратил Александру тех, немногих правда, русских солдат, которые оказались во французском плену. С такого же дружеского жеста начиналось сотрудничество Бонапарта и Павла I. Оценит ли это Александр Павлович?
Наполеон оставался верен внешнеполитическим концепциям 1800 года. Он по-прежнему держал курс на установление союза с Россией. Спустя две недели после Аустерлица в беседе с Гаугвицем Бонапарт говорил: «Что касается России, то она будет за мною, — не сейчас, но через год, через два, через три. Время сглаживает все воспоминания, и этот союз, быть может, был бы самым для меня подходящим…».[832] Справедливость требует признать, что он правильно предвидел ход событий: через два года после Аустерлица в Тильзите был заключен франко-русский союз.
Наполеон поддержал предложенный прусским дипломатом старый план тройственного союза — Франция, Пруссия и Россия. Но практически этот план был нереален и, как показал последующий исторический опыт, остался идеей, не имевшей под собой почвы. Договор 15 декабря 1805 года обеспечивал Франции прусский союз[833]. Но союз с Пруссией Бонапарт рассматривал как временную комбинацию, как маневр. Главным для него оставался союз с Россией; он- хотел его создавать на прочных основаниях и надолго.
В мае в Париж был направлен для переговоров умный, ловкий, знавший все салоны Парижа как свои пять пальцев Петр Яковлевич Убри. Но перед Убри стояла сложная задача. Полномочия, которыми он располагал, были ограничены и неопределенны[834]. В России зимой и весной 1806 года совершался некоторый поворот в общественном мнении дворянства. Растерянность, тревога, едва скрываемое осуждение «обожаемого монарха», проявившиеся после Аустерлица, сменились новым приливом верноподданнических и патриотических чувств. Аустерлиц теперь оценивали как вполне случайное происшествие; виной несчастья были австрийцы, англичане и менее всего император Александр. Л. Н. Толстой в сцене приема московским дворянством князя Багратиона верно передал это происшедшее изменение настроений дворянства[835]. В решении важнейших внешнеполитических проблем в ближайшем окружении царя в ту пору были значительные колебания, даже известная двойственность. Эти колебания имели под собой реальные основания: в одном из немаловажных вопросов европейской политики — балканском — Россия наталкивалась на противодействие Англии, быть может более сильное, нежели Франции. Кампания 1805 года, как и кампания 1799 года, породила глубокое разочарование союзниками. Русская дипломатия стояла на распутье.
Тем не менее появление Убри было воспринято в Париже как многообещающее начало. Предложение русского правительства вести общие тройственные переговоры — Россия, Англия, Франция — было отклонено. Параллельно велись сепаратные переговоры с Убри, с лордом Ярмутом и Гаугвицем[836].
Весной 1806 года в Париже снова радовались солнечным лучам; они несли — на это твердо надеялись — мир. Война отодвинулась в сторону. «Moniteur» сообщал почти ежедневно о приезде дипломатов; с ними связывали надежды на мир. Ажиотаж в финансовых кругах прекратился сам собой; начало мирных переговоров было действеннее любых административных мер. В столице, в провинции было заметно хозяйственное оживление: заключались крупные сделки, строились большие планы. Прочный, длительный славный мир стоял у порога, и люди вздыхали свободно и радостно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
