– Разумеется, ни туберкулез, ни дифтерия не могут считаться опасными инфекциями, но мы благодарны коллеге за то, что он поделился опытом…, – Отто понял, что доктор Кардозо не помнит его имя. Председатель скосил глаза в программу:
– Коллеге фон Рабе. И я, господа, рад вам сказать…, – Кардозо поклонился, – что на нашем заседании присутствует один из журналистов, освещающих конгресс. Мадемуазель де ла Марк, не стесняйтесь…, – Отто, облегченно, вздохнул. В вырезе скромной блузки девушка носила католический крестик. Она нежно покраснела: «Надеюсь, я не помешаю, господа…»
Отто не слушал следующего врача. У нее были стройные ноги, в шелковых чулках, юбка закрывала колено. Жакет она повесила на спинку стула, блуза едва поднималась на девичьей груди.
– Мадемуазель…, – Отто раздул ноздри, – она католичка. Католички все девственницы. Жениться я на ней не могу. Французы, бельгийцы, не считаются чистокровными. Но надо попробовать…., Такое безопасно, и я вылечусь…, – Кардозо поблагодарил последнего выступавшего. Врач посмотрел на золотые, швейцарские часы:
– Обед, господа, и визит в университетский госпиталь. Вечером…, – он похлопал рукой по программе, – нас ждет опера. «Гугеноты», Мейербера. Моя любимая, – добавил Кардозо, поднимаясь: «Опера и приватный ужин, с видом на каналы».
Мейербер был евреем, в рейхе его оперы давно запретили. Отто не собирался слушать еврейскую музыку, дурно влияющую на дух истинного арийца. Девушка собирала свои блокноты. Отто подошел к ней:
– Мадемуазель де ла Марк, я мог бы рассказать об исследованиях немецких медиков…, – у нее были серо-голубые, цвета лаванды, глаза, золотистые ресницы и пухлые, еще детские губы.
– О преступлениях немецких медиков, – громко, на всю аудиторию, отозвалась мадемуазель: «Господь вас накажет, доктор фон Рабе. Вы мучаете невинных людей, лишаете их права на семью. Уберите руку, – брезгливо добавила девушка, – я христианка, и не буду здороваться с нацистом…, – доктор Кардозо открыл дверь для девушки. Она, не оглядываясь, вышла в коридор.
Отто проводил ее взглядом. Когда все ушли, фон Рабе облизал губы:
– Она еще пожалеет. Надо узнать, где она живет, проследить. Она, наверняка, пойдет на прием. Придется и мне…, – он провел рукой по коротко стриженым, белокурым волосам. Отто решил вернуться в гостиницу, и принять душ. У него с собой было сильное дезинфицирующее средство. Врач напомнил себе:
– Надо взять склянку в оперу и ресторан. Рисковать нельзя. Обработаю ее, перед тем, как…, – он использовал препарат с подопечными, в клинике, теми, кого он приглашал на дополнительный осмотр.
Высунув язык, Отто поводил им из стороны в сторону. В комнате пахло сандалом:
– Я буду думать о нем, – сказал себе доктор фон Рабе, – и у меня все получится. Думать не запрещено…, – он сильно, с шумом выдохнул. Отто пошел вниз, в университетскую столовую, где накрывали обед.
У Элизы де ла Марк было единственное вечернее платье Наряд сшили летом, когда она закончила монастырскую школу и поступила в университет Лувена. Во Флерюсе, в обители, Элиза двенадцать лет проходила в облачении послушницы. Дома, на каникулах, девушка одевалась просто, как ее мать. У баронессы тоже было одно вечернее платье. Элиза помнила его с тех пор, как была маленькой девочкой. Мать отмахивалась:
– В Лурде и Риме, у его святейшества, такие наряды носить некуда, а в Брюссель мы раз в год выбираемся.
Родители любили оперу и классическую музыку. Когда Виллем стал инженером на шахтах, на первую зарплату он купил отцу и матери мощный, американский радиоприемник. Он подмигнул сестре: «Мы с тобой послушаем джаз». Доктор Кардозо сказал Элизе, что в ресторане предполагаются танцы. В монастыре им не учили, но Элизу наставлял брат. Виллем, с университетских времен, отлично танцевал:
– По нему и не скажешь, – Элиза причесывалась перед зеркалом, в комнате пансиона, – Виллем, на вид, только уголь рубить умеет, – девушка, невольно, хихикнула, – его в шахтерском наряде от рабочих не отличить. Но двигается он хорошо…, – брат аккуратно, почти каждую неделю, писал из Парижа.
Когда к власти пришел Муссолини, родители Элизы, продолжили ездить в обычное паломничество, в Ватикан, но вздыхали:
– Италия очень изменилась. Надеемся, они не пойдут путем Гитлера…, – Элиза отложила расческу. Отец и мать отправлялись в Рим на Рождество. Их ждала аудиенция с папой. Прочитав энциклику, где его святейшество выступил против Гитлера, отец перекрестился: «Наконец-то. Можно не краснеть, говоря, что ты католик».
– Кузина Лаура католичка, – вспомнила Элиза:
– Интересно, как ей живется, в Японии? Тетя Юджиния пишет, что у нее все в порядке. Лаура почти ровесница Виллема. Можно их познакомить, когда она вернется…, – родители беспокоились за брата, и хотели, чтобы он женился.
Виллем смеялся:
– Вы по любви обвенчались, и я намереваюсь так поступить. Кто бы говорил, папа, тебе пятый десяток шел, когда ты маму встретил…, – барон, немного, покраснел: «Затягивать все равно, не надо, милый мой».
Элиза привыкла к возрасту родителей и не обращала на него внимания, но сейчас, озабоченно подумала:
– Папе семьдесят, маме скоро шестьдесят исполнится. Дождутся ли они внуков? Будут с ними возиться, как доктор Горовиц…, – вернувшись с конгресса, Элиза отвела Гамена в особняк Кардозо. Детям было лучше, они весело бегали за собакой, Гамен лаял. Элиза, смущенно, сказала:
– Почему ты не идешь в оперу, Эстер? И на обед…, – она спросила у доктора Кардозо, но Давид повел рукой: «Малыши болеют. Эстер не хочет их оставлять».
Кузина сказала ей, то же самое. Эстер мрачно подумала, что нездороье близнецов было только частью правды. Доктор Горовиц предложил ей посидеть с детьми. Открыв гардероб, перебирая сшитые два года назад платья, Эстер поняла, что, ни один наряд не придется ей впору:
– Не говоря о том, что они вышли из моды…, – женщина попыталась натянуть шелковое, с глубоким вырезом платье, цвета небесной лазури. Ткань опасно затрещала. Нарочито аккуратно сняв туалет, Эстер медленно повесила его на кедровые плечики. Осторожно закрыв дверь шкафа, сев на кровать, она тихо расплакалась. В этом платье она ходила с Давидом в Метрополитен-оперу, через две недели после свадьбы.
Эстер помнила его восторженный взгляд, шепот:
– В антракте мы уйдем, не могу больше терпеть…, – они провели медовый месяц в отеле «Плаза», в номере для новобрачных. Давид баловал ее, покупал драгоценности у Тиффани, возил на морские прогулки. Они спорили, у обоих были острые языки, но все несогласия заканчивались в огромной кровати гостиничной спальни:
– Он был рад, что я вышла замуж девственницей, – вспомнила Эстер, – говорил, что не ожидал подобного от врача. Говорил, что ему нравятся девушки с твердыми правилами, с головой на плечах…, – она закурила папиросу.
Дети спали, отец сидел на кухне, углубившись в материалы конгресса. Позвонив из университета, муж коротко велел приготовить смокинг. Сказав, что мальчикам лучше, Эстер услышала саркастический голос: «Постарайтесь ничего не делать, иначе состояние детей изменится». Она заставила себя не бросать трубку на рычаг.
Муж был недоволен, когда она забеременела. Давид намеревался брать ее в экспедиции. Он вздохнул:
– Придется тебе остаться в Амстердаме. Надеюсь, ты не зря проведешь время. Будешь читать, разбираться в эпидемиологии…, – Эстер хмыкнула: «Я акушер».
Муж удивился:
– Акушер мне в лагере ни к чему. Мне нужен эпидемиолог, секретарь…
– Прачка, – Эстер ткнула окурком в пепельницу:
– Ему нужна прачка и кухарка. И теплое тело в постели, внимающее ему, открыв рот, – когда муж приезжал в Голландию, Эстер его почти не видела. Он много работал, и приходил домой только к ужину. Давид полчаса играл с малышами, вымытыми, сытыми, и запирался в кабинете.
Когда она сказала Давиду, что ждет ребенка, муж пожал плечами:
– Ты была ответственна за меры предохранения. Значит, ты неаккуратно отнеслась к их применению. Я буду знать, Эстер, что тебе нельзя доверять задания, требующие внимательности…, – женщина вытерла слезы с глаз:
– Он гений. Конечно, он раздражается, когда что-то идет не так. Он занят работой. И мальчики тянутся к отцу. Давид сам без отца вырос, он никогда не позволит…, – о разводе Эстер не думала. Она сама выбрала мужа, и сама несла ответственность за свое решение.
– Я видела…, – она оправила домашнее платье, – видела, что он очень придирчив, что он требует постоянной заботы…, – подойдя к окну, она помахала Элизе:
– Пусть в оперу сходит, потанцует, – ласково улыбнулась женщина:
– Она хорошая девушка, славная. Пусть только замуж не торопится, – Эстер пошла вниз, готовить ужин отцу и мальчикам.
