Леонов даже находил в себе силы забавно шутить по поводу Злобина и ещё одного сторонника профессора Васильева по фамилии Дик. Писатель переиначил стихотворение Лермонтова и, потирая руки, повторял: «Бьётся Терек, Дик и Злобин».
Васильев вскоре продолжил борьбу за спасение своего профессионального имени другими, более проверенными методами.
В августе 1954 года в ЦК КПСС пришло письмо, подписанное им, а также профессором В. Тимофеевым, членом-корреспондентом Академии наук СССР Н. Баранским и академиком В. Сухачёвым с требованием заставить Леонида Леонова «Русский лес» переделать самым кардинальным способом, в числе прочего изъяв «буржуазные теории» постоянства леса.
«Возрождение этого „принципа“ в нашей литературе, тем более в художественной, может внести лишь ненужную вредную путаницу среди всех тех, кто знаком с утвердившимися у нас основами организации лесного хозяйства или изучает их», — говорилось в письме.
Из ЦК письмо переслали в отдел науки и культуры; там подумали и выдали своё заключение: «Критику романа „Русский лес“ со стороны указанных учёных нельзя признать объективной. Они односторонне подходят к этому роману и игнорируют его особенности как художественного произведения, где читателя в первую очередь интересует судьба героев, правдивое изображение их характеров, реальный показ событий. Полагаем нецелесообразным принимать какие-либо меры по данному письму».
Упадок
«Русский лес» не запретят, он выйдет отдельным изданием в 1954-м, затем дополнительным, шестым, томом в собрании сочинений Леонова в 1955-м, и следом его переиздадут уже в 1956-м.
Но сам Леонов, разнервничавшийся и обозлившийся на то, что роман хоть и не убит наповал, как некоторые его прежние сочинения, но принят далеко не однозначно, а кое-кем ещё и унизительно раскритикован (причём на этот раз критиковали его люди молодые, что было вдвойне обидно), снова замолчит.
В 1954-м за весь год он опубликует статью «Волшебный город» и одну из немногих автобиографий, совершенно выхолощенную.
В начале 1955 года в журнале «Октябрь» выйдет переправленная (и не в лучшую сторону), так и не поставленная до тех пор на сцене «Золотая карета». Она и в «Октябрь»-то попала потому, что Леонова ввели в состав редколлегии журнала и он сумел опальную свою пьесу, сделав финал порозовее да пооптимистичнее, продавить.
Премьера «Золотой кареты» случится 1 декабря того же года в Русском областном драматическом театре… города Караганды. Наверняка и там были смелые и талантливые артисты и режиссёры, но знаменательно, что поближе к европейской части так и не нашлось ни одного театра, способного воплотить эту пьесу на сцене. Хотя уже известно было, что во МХАТе очень, очень хотят ставить «Золотую карету» — но столь же сильно боятся это сделать! А ведь год назад, в марте 1954-го, Леонов вновь был избран депутатом Верховного Совета СССР, в том же году вошёл в состав правления Союза писателей СССР, а в 1955-м стал членом Советского комитета защиты мира. И что? Это как-то влияло на судьбу его лучших сочинений?
В 1956 году Леонов вообще не публикуется.
К чертям такую жизнь! К чертям такую литературу! Ко всем чертям такое отношение!
Так часто бывает: после многолетней и мучительной работы вдруг ощущается глубокий упадок душевных сил. Именно это ощущение в середине 1950-х настигло Леонова.
Он неожиданно остро почувствовал, что не имеет своего понимающего, преданного, умного читателя.
В не столь далёком 1948 году Леонов писал литературоведу Владимиру Ковалёву: «В том словесном нагромождении, какое представляют мои книжки, могут быть любопытны лишь далёкие, где-то на пятой горизонтали, подтексты, и многие из них, кажется мне, будут поняты когда-нибудь потом».
Но годы шли, и хотелось хоть какого-то понимания сейчас, при жизни. А то ситуация получалась откровенно абсурдная: в 1930-е Леонова ругали ортодоксальные «левые» (и за дело — если брать точкой отсчёта их позицию), в 1950-е стали ругать либеральные «левые» (и тоже по делу — если точкой отсчёта брать их «розовое», предоттепельное миропонимание), — а Леонов при этом с самого начала находился в совершенно иной системе координат, далёкой от первых и куда более сложной, чем у вторых. Первые, съеденные самой Революцией, физически исчезнут; вторые начнут расцветать, полниться соками и сорвут свой куш на исходе 1980-х годов, но Леонову — тому самому, истинному, существующему на своей «пятой горизонтали», давно всё стало понятно и с одними, и с другими. Он свои задачи решал, выступая, как в «Воре» сказано — «следователем по особо важным делам человечества». А до этих задач никому не было никакого дела.
Отдельную роль в многомесячном психозе писателя сыграл XX съезд КПСС, прошедший в Москве с 14 по 25 февраля 1956 года, а вернее то, что случилось на съезде в последний его день. На утреннем заседании Никита Хрущёв выступил с закрытым докладом «О культе личности и его последствиях». Закрытость его, впрочем, была условной, потому что вскоре доклад был распространён в партячейках всей страны; и литератор такого масштаба, как Леонов, хоть и не был никогда членом партии, узнал содержание доклада уже в первых числах марта.
Доклад шокировал тогда многих, стал он неожиданностью и для Леонова. Не потому вовсе, что Леонов был автором многочисленной «сталинианы»: мы можем вспомнить лишь единичные упоминания имени вождя в «Дороге на Океан», «Нашествии» и «Русском лесе» (в последних двух случаях фамилия Сталина была снята при переизданиях), несколько ритуальных приветствий в речах и публицистике, две отдельные статьи о вожде, причём последняя — посмертная. Любой литератор тех времён писал о Сталине. Если это и был грех, — в чём мы несколько сомневаемся, — то грех общий.
Леонова взволновало другое: дала гигантскую трещину та идея, которой он — со всеми бесконечными скидками — пытался служить: хотя бы, пользуясь его же словами, если не на пятой, то на первой горизонтали своих текстов. Ведь и служил он — как мог — не собственно социалистической доктрине, но некоей утопии, которая могла, по замыслу Леонова, повлиять на историю уже, кажется, обречённого человейника.
И главным проводником той утопии в леоновском понимании был конечно же Сталин. С Лениным Леонов никогда не общался, никогда о нём всерьёз, пожалуй, не размышлял. Единственный раз Ленин появится в качестве эпизодического героя в «Скутаревеком», и всё; а то, что в некрологе о Сталине Леонов поминает «чёрный снег» зимы 1924 года — так это он домысливает. В 1924 году Леонов, несмотря на свою не столь давнюю работу в красноармейских газетах, в долговечность советской власти верил очень мало и о смерти Владимира Ильича всерьёз опечалиться просто бы не сумел. Какой ещё «чёрный снег», ей-богу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
