Барон не сдержал восхищенной нотки в голосе.
— Ах, Хават, и хитер же ты! А как нам потом воспользоваться плодами усилий Раббана?
— Это как раз самое простое, барон. Ежегодно повышайте — ненамного — план по Пряности. Вскоре ситуация станет критической, производство упадет. Тогда вы сможете снять Раббана и лично отправиться на Арракис… чтобы исправить положение.
— Всё так, — сказал барон. — Но должен признать, все это начало меня утомлять. Я готовлю другого… кандидата, который управлял бы Арракисом.
Хават разглядывал жирное круглое лицо. Затем старый воин-шпион медленно покивал:
— Фейд-Раута. Вот, значит, в чем причина всех этих притеснений. Вам тоже не занимать хитрости, мой барон… Пожалуй, мы можем объединить оба плана. Да. Ваш Фейд-Раута придет на Арракис как их спаситель и сможет завоевать популярность.
Барон улыбнулся, а про себя подумал: Любопытно, а как все это вписывается в собственные планы Хавата?
Хават, видя, что разговор окончен, поднялся и вышел из кабинета, задрапированного красной тканью. Он думал. Слишком много неизвестных: в каждом расчете по Арракису — неизвестные. В частности, этот новый религиозный вождь, о котором сообщал скрывавшийся среди контрабандистов Гурни Халлек — этот Муад'Диб или как его там…
Может, не стоило советовать барону оставить их религию в покое, дать ей распространяться как ей угодно — даже среди населения впадин и грабенов… — сказал он себе. Но, с другой стороны, угнетение ведет к подъему религиозных чувств, это общеизвестно…
Он припомнил, доклады Халлека по фрименской боевой тактике. А ведь тут за версту пахнет самим Халлеком… и Айдахо… и даже им, Хаватом…
Может быть, Айдахо спасся? — подумал он.
Но это был пустой вопрос. Он не задумывался, а не мог ли выжить сам Пауль: он знал, что барон убежден в смерти всех Атрейдесов. Бене-Гессеритская ведьма была орудием барона — тот сам признал это. А это значило конец для всех — даже и для ее сына.
Какую же ядовитую ненависть питала она к Атрейдесам! — подумал он, Почти точно такую, какую питаю я к барону. Но сумею ли я нанести столь же смертельный и окончательный удар?
~ ~ ~
Во всякой вещи скрыт узор, который есть часть Вселенной. В нем есть симметрия, элегантность и красота — качества, которые прежде всего схватывает всякий истинный художник, запечатлевающий мир. Этот узор можно уловить в смене сезонов, в том, как струится по склону песок, в перепутанных ветвях креозотового кустарника, в узоре его листа. Мы пытаемся скопировать этот узор в нашей жизни и нашем обществе и потому любим ритм, песню, танец, различные радующие и утешающие нас формы. Однако можно разглядеть и опасность, таящуюся в поиске абсолютного совершенства, ибо очевидно, что совершенный узор — неизменен. И, приближаясь к совершенству, все сущее идет к смерти.
Принцесса Ирулан, «Избранные речения Муад'Диба»
Пауль Муад'Диб вспомнил, как ел пищу, обильно сдобренную Пряностью. Он ухватился за воспоминание — это была зацепка; держась за него, он понимал, что сейчас видит сон.
Я — театр, где развиваются события… — думал он. Я — жертва неполного видения, жертва сознания расы и ее ужасной цели…
Но он не мог отделаться от страха, что как-то превысил свои силы и затерялся во времени, так что смешались будущее и настоящее… нельзя было отличить их друг от друга… Это походило на расстройство зрения и проистекало — он понимал это — от постоянной необходимости сохранять пророческие видения в памяти; а память сама по себе неотъемлемо принадлежала прошлому.
«Чани приготовила мне поесть», — сказал он себе.
Но Чани была далеко на юге, в холодной стране с горячим солнцем, ее тайно переправили в один из новых укрепленных сиетчей вместе с их сыном, Лето Вторым.
…Или этому лишь предстояло случиться в будущем?
— Нет, напомнил он себе: ведь Алия-Странная, его сестра, отправилась туда же вместе с матерью и Чани. Это в двадцати манках к югу отсюда, и они поехали в паланкине Преподобной Матери, на спине дикого Подателя.
При одной мысли о поездке на гигантском черве его передернуло. И тут же он спросил себя: Но Алия — родилась ли уже Алия?
Он стал вспоминать: Я пошел с раззией; мы устроили налет на Арракин, чтобы вернуть воду наших убитых; и в пепле погребального костра я нашел останки отца; и взял его череп, и положил его в основание каменного кургана, сложенного, по фрименскому обычаю, над перевалом Харг… …Или и этому лишь предстояло совершиться?
Мои раны — реальность, сказал себе Пауль. Мои шрамы — реальность… Гробница отца — тоже реальность.
Все еще в полусне он вспомнил, как Хара, вдова Джамиса, однажды вбежала к нему и сообщила, что в коридоре только что был поединок. Это случилось еще во временном сиетче — до отправки на юг, в глубокую Пустыню, детей и женщин. Хара стояла в дверях, ведущих во внутреннюю комнату, и черные крылья ее волос были подхвачены сзади цепочкой с нанизанными на нее водяными кольцами. Он стояла, отведя в сторону дверные занавеси; и она сказала, что Чани только что убила кого-то.
Да, это было, сказал себе Пауль, это было в действительности, а не пришло видением из будущего. Это было — и не изменится вовек.
Он вспомнил, как вылетел в коридор. Чани стояла там под желтыми светильниками, в ярко-синем халате с откинутым капюшоном; на лице эльфа — напряженное выражение. Она убирала крис в ножны, а несколько фрименов торопливо удалялись с ношей.
Пауль припомнил еще, как сказал себе тогда: Сразу видно, когда они несут труп.
Водяные кольца Чани — в сиетче их носили открыто, нанизанными на шнурок на манер ожерелья — зазвенели, когда она обернулась к нему.
— Чани, что случилось?
— Просто разделалась тут с одним. Он пришел вызвать тебя на поединок, Усул.
— И ты убила его?
— Ага. А что, надо было оставить его для ножа Хары? С этим и она бы сладила.
(Судя по лицам зрителей, окружавших место стычки, слова Чани им понравились, вспомнил он. Даже Хара расхохоталась.)
— Да, но он хотел вызвать меня!
— Ты же научил меня приемам колдовского боя…
— Да, конечно, но тебе не следовало…
— Я родилась в Пустыне, Усул, и знаю, с какой стороны берутся за крис.
Он сдержал гнев и постарался говорить как можно убедительнее:
— Может, все это и так, Чани. Однако…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
