— Всё хорошо, — через силу выдавила Ира. Надо извиняться, как бы тяжко ни было в очередной раз признавать его правоту. — С-слава… Прости, пожалуйста. Я сглупила. И… и наговорила лишнего…
— Почему? Ты всё верно сказала, — Зарецкий ядовито усмехнулся. — У меня действительно никого нет. И почти ничего, кроме работы. Между прочим, сейчас тебе это на руку.
Ира отвела взгляд. Сухой хворост весело потрескивал в пламени; весь остальной мир хранил молчание. Какой-то десяток минут тому назад она всей душой жаждала хоть как-нибудь задеть невозмутимого контролёра, а теперь мучительно хотелось взять назад вырвавшиеся в запале слова. Как клятву. Но клятву-то можно…
— Я не хотела… — начала Ира и запнулась. Чего не хотела-то, когда хотела?
— Ты меня очень обяжешь, если будешь соблюдать технику безопасности, — резко бросил Зарецкий. — То, что на тебя не действует менталка, не значит, что надо лезть обниматься с нежитью.
— Но… Ты же сам…
— Я, чёрт возьми, учился полжизни! — рявкнул Ярослав. Пламя костра пугливо дрогнуло. — И немного умею шевелить мозгами. Полезно иногда, знаешь ли!
Он сердито отвернулся. Ира сочла за благо промолчать. У него были все причины злиться: если бы она не бросилась, как оглашенная, за призраком, он сумел бы выследить засевшего где-то поблизости Георгия Ивановича — или кого-нибудь из подручных, что тоже немало… В конце концов, это важнее, чем жизнь и здоровье одной взбалмошной девицы. Но куда денешься от служебной присяги, во главу угла ставящей благополучие граждан…
Шерстяной плащ, служивший Ире и простынкой, и одеялом, невыносимо колол ей шею. Сон не шёл; земля под примятой травой казалась то слишком твёрдой, то слишком холодной. Дрёма, пару раз неохотно нападавшая на Иру, была столь ничтожной, что на неё не польстились даже ночные кошмары. Сперва приснилось что-то суетливое и бессмысленное, проскользнувшее мимо памяти; потом почему-то привиделся бабушкин Афанасий, с преувеличенным усердием перебиравший яблоки в огромной корзине. Порченые он отбрасывал в сторону, и размякшие плоды глухо шлёпались оземь, растекаясь буроватой кашицей. Раз, два, плюх… Раз, два, плюх…
— Прекрати. Надоел.
— Прощеньица прошу, мудрый господин! Ить задумался, закручинился…
— Тише ты.
Сутуловатая тщедушная фигурка горбится нарочито обиженно. Тихону вздумалось повидаться. Когда он впервые вот так запросто заявился поболтать среди ночи, Ира от страха тряслась, как осиновый лист; сейчас успела уже привыкнуть. Она научилась быстро принимать любую несусветную дикость, которыми полны были теперь её дни. Сквозь едва приоткрытые веки она видела, как сидящее у самого огня лихо пристально разглядывает единственным глазом собственную ладонь, только что праздно хлопавшую по земле.
— Как тут не кручиниться, — негромко пожаловалась нежить. — Ить память-то — она иной раз хуже дикого зверя гложет. Добрый был волхв Драган. Жаль, помер ни за что…
Зарецкий промолчал. В неверных отсветах пламени его профиль казался почти незнакомым. Тихон выжидательно заглянул ему в лицо, не добился внимания и тяжко вздохнул.
— Говорят, чуть ли не первым убили, — вкрадчиво прошептало лихо. — Головорезы-то Агирлановы. Тогдашние — они нынешним не чета были, э-хе… Сколько народу нашего примучили, подумать страшно…
— Вот и не думай.
— А оно не выходит, Яр, не выходит, — закудахтал Тихон. В его дребезжащем голосе прорезалась тоска. — Как тогда было-то? Кто потрусливей, те ж ноги в руки — и дёру. А лучшие — они, вишь, туточки все, по ветрам ильгодским развеяны… Драган ить упрямый был, что твой осёл, не хотел уходить. Ан нашёл-таки себе силу! Хорошей смертью помер, чистой…
— Не завидуй.
— Э-хе! Смотри, как бы самому не пришлось, — строго сказало лихо, пристально щурясь на немногословного собеседника. — Знаешь, небось, про себя? Так и жить-то несладко, а уж помирать…
— Знаю я всё, — огрызнулся Зарецкий, впервые оторвав взгляд от пляшущего над угольями огня.
— И что ж теперь делать станешь?
— Что, что… — Ярослав пренебрежительно покосился на докучливое лихо и произнёс с горькой насмешкой, почти нараспев, явно что-то цитируя: — Пламя, в сердце моём горящее, земною тропой пронесу и отдам его вечности.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Уж не Ар-Ассан ли? — оживился Тихон. — Ох и умный был мужик! И волхв первостепенный, и слова как ловко в песни складывал — теперь таких, как он, разве встретишь, э-хе!.. А по-ихнему знаешь? Как написано было?
— Нет. Языки — не моё.
— Вот и зря, — заявило лихо. — Послушай-ка, каково…
Надтреснутый, хрипловатый голос затянул что-то певучее, гортанное, ни на что не похожее. Зарецкий позволил Тихону договорить до конца — а может, попросту не слушал. Лихо, не дождавшись отклика, недовольно заворчало. Совсем по-человечески.
— Оно невесело, Яр, — мрачно проронил Тихон, устав от чужого молчания. — Я ить помню… Помню, какая она, жизнь-то. Как нахлынет иной раз, так от себя самого, нонешнего, с души воротит. И рад бы уйти, а куда уйдёшь — всё здесь держит… Жизнь вся здесь. Как от неё откажешься?
— Я б тебе помог, — зло перебил Зарецкий. — Прямо сразу, при встрече. Если б ты язык свой трепливый не протянул.
— А мне уж и не поможешь, — лихо зашелестело недобным смехом. — О себе бы лучше подумал.
— Мне о других думать положено.
— Неужто Драган тебе такое сказал? — лукаво спросил Тихон, щуря желтоватый глаз. — Смотри, парень… Свою-то звезду зажечь — дело немудрёное. Ты попробуй чужую зажги…
— Пошёл вон, — раздражённо бросил Зарецкий.
Тихон, на удивление, послушался. Подскочил с насиженного места, всколыхнув высокие травы, и растаял в воздухе несвежей дымкой. Неужели он и впрямь был когда-то живым? Даже больше, чем живым… Что же с ним стало? От чего он предостерегал? Ира, может, и осмелилась бы спросить, если бы не полученная чуть раньше отповедь. Обниматься с нежитью, значит, нельзя, а задушевные беседы вести можно? Хотя какие уж они задушевные…
За всё утро Зарецкий едва ли произнёс больше десятка слов. Ира тоже помалкивала; она в очередной раз не выспалась и с трудом понимала, на каком она свете. Странный ночной разговор, может быть, вовсе ей привиделся; поди пойми на больную усталую голову. А если и нет, какое ей дело до чужих бед? Своих хватает!
Из ярко-жёлтого моря поспевающих колосьев выглядывали синие пятнышки васильков. Полуденная жара начинала действовать на нервы; прикрыть от солнца голову было нечем, и Ире казалось, что мысли в голове плавятся вместе с мозгами. От пережитых ли потрясений, от бесконечной ли спешки, от дурного ли сна — что-то творилось с её способностью здраво соображать. Стало бы проще, если бы мироздание вернулось в привычные рамки, но оно лишь шаталось с каждым днём всё опаснее. Не менялся лишь неутомимо шагающий рядом Зарецкий. Даже хорошо, пожалуй, что он всё тот же угрюмый нахал, к которому она привыкла в Москве; вздумай он вдруг искренне, не в угоду клятвам и служебному долгу, переживать за Ирину жизнь — это означало бы, что мир окончательно сошёл с ума.
Сперва показалось, что далёкий тоненький вскрик ей почудился. Ярослав замер и прислушался, а спустя миг, не говоря ни слова, сорвался с места и сквозь беспокойное травяное море помчался на голос. Ира бросилась следом и лишь спустя десяток шагов задумалась, зачем. У неё не получалось бежать так легко; жёсткие колосья хлестали по ногам и цеплялись за подол тонкими усами, земля предательски раздавалась под башмаками, а дыхание быстро сбилось с ритма и остро обжигало лёгкие. Она могла, наверное, остаться на дороге. Если бы что-нибудь случилось, достаточно было бы дотянуться до висящей на шее цепочки…
— Ма-а-атерь… — истошный перепуганный писк ужалил слух; вряд ли кричавшая намного старше Иры, скорее уж наоборот. — Сми-и-илуйся, Ма-а-атерь… Помоги-и-и…
Вон она, съёжилась посреди поля, заслонилась от беды отчаянно вскинутыми руками. В кулачке — грубо сработанный серп, годный срезать колосья, но не угрожать грациозной золотоволосой красавице, тянущей к девчонке бледные ладони. Трепещет на ветерке невесомое белое одеяние, синие васильки в тяжёлом венке — того же цвета, что и холодные смеющиеся глаза. Ира читала когда-то про полудниц, но вживую увидела впервые. Вживую… Придёт же в голову…
