Татарские законы разрешали браки между людьми всех степеней родства, за исключением трех: нельзя было жениться на своей матери, на своей дочери и на сестре от общей матери. Но взять в жены мачеху, тетку, племянницу или сестру — дочь своего отца от другой женщины можно было совершенно свободно. Такие браки даже поощрялись, ибо они сохраняли от разделения семью и ее имущество.
И в силу такого положения то, что в глазах Аннушки и всего христианского мира являлось непреодолимым препятствием к его женитьбе на Ирине, самому Карач-мурзе казалось только лишним к тому основанием. Но, увидев, в какой ужас пришла Аннушка при его попытке все это ей разъяснить, он сокрушенно умолк, поняв, что Ирина как женщина для него безнадежно потеряна, и прежде всего потому, что она сама, конечно, смотрит на это так же, как и ее мать.
Когда Аннушка ушла, Карач-мурза долго лежал неподвижно и думал. Ему было нестерпимо тяжело и досадно, что не все люди живут по одним и тем же законам, что они, созданные одним и тем же Богом, толкуют Его волю по-разному, воздвигая между собой множество ненужных, мешающих жить перегородок и окружая себя условностями, которые делают их друг для друга чужими и «погаными»…
Но сквозь боль и горечь утраты, из глубины его души, уже созревающей для восприятия христианства, постепенно рождалось и крепло сознание того, что в области семьи и родственных отношений русские обычаи возвышенней и правильней татарских, а потому следует отнестись к ним с уважением и покориться судьбе.
И он покорился. Это оказалось не столь трудным, как сам он думал вначале, ибо любовь его к Ирине не успела достаточно созреть и оформиться, и теперь, особенно в ее отсутствие, она легко переплавлялась в братское чувство.
На следующее утро он коротко сказал Аннушке, что все ею говоренное и сделанное накануне он считает правильным и что с этого дня будет думать об Ирине только как о любимой сестре. И после этого каких-либо разговоров о ней старательно избегал.
С Аннушкой, несмотря на то что она ухаживала за ним с заботливостью родной матери, у него не сложилось простых и задушевных отношений, хотя оба этого искренне хотели. Но необычность положения, заставившего их при первой же встрече обнажить друг перед другом самые сокровенные тайники души, создавала неловкость и натянутость, которую трудно было преодолеть. И Карач-мурзу явно тяготили последние дни, проведенные им в усадьбе Софоновых.
После отъезда Ирины он пробыл в Кашаевке еще дней десять и, едва почувствовал, что в состоянии сесть на коня, уехал, сердечно простившись с хозяевами.
* * *
Несколько месяцев спустя они имели случай убедиться, что он их не забыл: однажды, под вечер, в открытые ворота усадьбы два татарина вогнали десяток превосходных коней. Заслышав во дворе топот и крики, все семейство Софоновых в полном изумлении высыпало на крыльцо как раз в тот момент, когда возле него спешивался Илья, стремянный боярина Снежина.
Поклонившись в пояс, он поведал, что господин его шлет сыну боярскому Михайле Андреевичу Софонову и всем домочадцам его низкий поклон, спрашивает о здоровье и в память их дружбы и оказанного ему здесь гостеприимства просит принять этих коней.
— Благодари боярина за память и ласку, — ответил растерявшийся Софонов, — но такого дара я принять не могу. Ведь этим коням цены нет! Воля твоя, одного возьму, чтобы не было обиды, а прочих гони в обрат!
— Мой господин человек богатый, — промолвил посланный, — у него таких лошадей целые табуны. Он тебя от чистого сердца почтить хочет, и ты его крепко обидишь своим отказом.
— Не могу принять! Что я — разбойник али совести у меня нет?
— Жаль, что не можешь, — невозмутимо сказал Илья. — Коли так, пропадут ни за что хорошие кони.
— Пошто им пропадать?
— Боярин мне велел, ежели ты их взять не схочешь, в обрат не гнать, а пустить на волю, тут же, близ твоего жилья.
— И ты такое исполнишь?!
— Вестимо, исполню! Мне что господином моим приказано, то свято, и гневить его я нипочем не стану.
— Вот задача! Ну что тут станешь делать? Не пропадать же и впрямь таким лошадям! Ладно, да простит мне Господь, — беру их, но только я теперь Ивану Васильевичу на всю жизнь должник. Кланяйся ему земно, и да будет к нему вовеки милостив Христос! Здоров ли он и где ныне находится?
— Благодарение Богу, боярин здоров и ныне в Орде покупает лошадей. Оттеля он и этих тебе прислал.
— И жена, и детки его здоровы?
— Господь их хранит, боярин.
— А на словах что еще велел он передать?
— Велел сказать, что всех вас вспоминает часто и имеет надежду еще когда-нибудь свидеться.
— А еще что?
— Еще наказывал он тебе довести, госпожа, — ответил Илья, обращаясь к Ирине, — что николи не забудет, как ты его, раненого, выходила, и просит тебя принять вот это, как приняла бы ты от родного брата. — С этими словами он протянул радостно взволнованной Ирине небольшую сафьяновую коробочку, в которой оказался золотой перстень с крупным голубым бриллиантом.
Целый вечер ломал Михайла Андреевич голову, думая, чем бы отблагодарить боярина Снежина за его царские дары, и наконец решил послать ему в подарок единственную свою драгоценность — оправленную золотом саблю, унаследованную от отца. Но когда, начистив ее как следует, утром он отправился искать боярского стремянного, оказалось, что того уже и след простыл.
Ирина была предусмотрительней. Еще с вечера, отыскав Илью у коновязи, она ему сказала:
— Передай князю своему низкий от меня поклон и скажи ему, что с перстнем, им присланным, доколе жива буду, не расстанусь. А ему дай вот это, — добавила она, снимая с себя золотой нательный крестик, — скажи, что то от сестры и что молитва ее с ним повсюду.
Глава 33
Не отъехав от Кашаевки и десяти верст, Карач-мурза понял, что пустился в путь слишком рано: он был еще очень слаб.
Вначале он этого почти не ощущал и даже довольно долго вел коня рысью; но уже к полудню острые боли в груди и внезапные приступы головокружения едва позволяли ему удерживаться в седле.
Дорога шла безлюдной местностью, и полуденный привал сделали прямо в лесу, на берегу небольшого ручья. Видя, в каком состоянии находится боярин, встревоженный Макар предложил съездить на поиски какого-нибудь села, где можно было бы раздобыть повозку и на ней отвезти его обратно в Кашаевку. Но Карач-мурза о возвращении не хотел и слышать. Отлежавшись на прохладной траве и подкрепившись едой, часа через два он почувствовал себя гораздо лучше и снова смог сесть на коня.
Превозмогая слабость и жестокую боль в едва зарубцевавшихся ранах, он продержался в седле до захода солнца, но без посторонней помощи уже не смог сойти на землю, когда, заметив в стороне от дороги одинокую избушку, приютившуюся в гуще деревьев, путники подъехали к ней и попросили ночлега.
Хозяин избы, высокий старик с белою бородой по пояс, несмотря на глубокую старость, еще был крепок и подвижен. Молча поглядев на то, как слуги снимали с седла боярина, а потом, уложив его в избе на лавку, расстегнули кафтан, намереваясь перевязывать раны, он выступил вперед:
— А ну, ребята, дайте-кось мне поглядеть. В таких делах я, пожалуй, поболе вашего смыслю.
Внимательно осмотрев больного и не задав ему ни одного вопроса, он присел сбоку на лавку и промолвил:
— Да… Сохатый добре над тобою поработал, боярин. Ехать тебе далее нипочем нельзя: вишь, раны-то снова понабрякли, а одна и вовсе открылась! Лежать бы тебе с этим седмицы две, ну да счастье твое, что сюда заехал. Я тебя в три дня на ноги поставлю. А уж тогда смело скачи в Звенигород.
— Отколе ты знаешь, что еду я в Звенигород? — удивился Карач-мурза.
— Я много чего знаю, боярин, — уклончиво ответил старик. — Проживешь с мое, может, и ты столько знать будешь.
— А сколько же ты прожил?
— Годы мои у Отца небесного записаны. А только князя Мстислава Михайловича [251] я хорошо помню.
— Мстислава Михайловича! Так тебе уже годов девяносто!
— Нет, боярин, как бы за сто не перевалило. Когда преставился князь Мстислав, я уже отцом семейства был.
— А как звать тебя, дедушка?
— Люди зовут Ипатом.
За этими разговорами старик уже приступил к лечению. Достав с полки березовый туесок с темно-зеленой мазью, он толстым слоем наложил ее на раны, что-то пришептывая, перевязал их, а затем, заварив в воде какие-то травы, напоил больного этим отваром. Питье было невероятно горьким, но оказало почти мгновенное действие: боль в ранах исчезла, слабость уступила место бездумно-блаженной легкости. И несколько минут спустя Карач-мурза уже крепко спал.
Проснулся он на следующий день лишь к полудню и, чувствуя себя значительно окрепшим, хотел было встать, но старик Ипат этому решительно воспротивился.
