«Раньше ты беспокоился, потому что не верил, почему ты несчастлив теперь, когда веришь?» – вздыхала Соня. Друг Фет считал, что не может последовать за ним. Только Страхов продолжал восхвалять его вкус, привычки, труды, утверждая, что спасется, если будет исполнять то, что проповедует Толстой.
Теперь, выступив проповедником собственной религии, Толстой спрашивал себя, как и когда сможет применить ее на практике.
В 1880 году в Москве собирались открыть памятник Пушкину, в связи с чем туда съехались все лучшие русские писатели. Из Франции вернулся Тургенев, который решил во что бы то ни стало привлечь к участию в торжествах Толстого. Второго мая прибыл в Ясную, где его встретили с распростертыми объятиями. Весна была в разгаре, березки в зеленой дымке молодой листвы, по ночам пели соловьи. Лев Николаевич немедленно организовал охоту, приготовив гостю лучшее место – возле поляны, над которой имели обыкновение пролетать вальдшнепы. К несчастью, в тот день в воздух не поднялась ни одна птица. Софья Андреевна, стоявшая рядом с Тургеневым, спросила его, почему тот больше не пишет. В ответ прозвучало признание, что «он уже конченый писатель».
«– Нас никто не слышит? – продолжал он. – Так я вам скажу. Я теперь уже не могу писать. Раньше всякий раз, как я задумывал писать, меня трясла лихорадка любви. Теперь это прошло. Я стар и не могу больше ни любить, ни писать.
Во время разговора вдруг послышался выстрел и голос Льва Николаевича, посылавшего собаку искать убитого вальдшнепа.
– Началось, – сказал Тургенев. – Лев Николаевич уже с полем. Вот кому счастье. Ему всегда в жизни везло».[488]
Действительно, все птицы летели в сторону Толстого, Ивану Сергеевичу удалось подстрелить только одну, да и та повисла на дереве. Ее на другой день нашел Илья.
Вернувшись, Лев Николаевич и Тургенев удалились в кабинет хозяина. Гость попытался убедить его, что как великий русский писатель он должен произнести речь во время предстоящих торжеств. Толстой, всегда питавший неприязнь к официальным церемониям, категорически отказывался появляться на публике. На этот раз положение, возможно, осложнялось тем, что в празднествах должен был участвовать Достоевский, которого он считал своим соперником и боялся, что тому достанется больше симпатий публики. Тургенев исчерпал все свои аргументы и, не скрывая досады от упрямства Льва Николаевича, упаковал чемоданы и в тот же вечер уехал. Встретившись в Москве с Достоевским, который намеревался отправиться в Ясную Поляну, чтобы наконец познакомиться с Толстым, отговорил автора «Братьев Карамазовых» от этой затеи. А между тем среди литературной братии пополз слух, будто Лев Николаевич одержим безумием на религиозной почве. Достоевский писал жене, что, по словам Григоровича, вернувшийся от Толстого Тургенев слег, потому что тот оказался совершенно безумен.
Пушкинские торжества стали одновременно и торжеством Достоевского: по окончании его речи публика разразилась аплодисментами, писателя забросали цветами, враги обнимались, а один студент упал в обморок.
Без сомнения, узнав об этом триумфе, Толстой не пожалел о своем решении не ехать в Москву. Тем не менее, когда летом 1880 года перечитал «Записки из мертвого дома», делился со Страховым: «…не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительна – искренняя, естественная и христианская… Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю».
Страхов не ограничился передачей только похвалы, он отдал письмо. Через несколько месяцев, 28 января 1881 года, Достоевского не стало. Узнав об этом из газет, Толстой испытал глубокое потрясение. «Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском, – пишет он Страхову. – Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор, и литераторы все тщеславны, завистливы, я, по крайней мере, такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне дорог, и я плакал и теперь плачу».[489]
Но через некоторое время вернулось его решительное неприятие тех, кто мыслит по-другому, и критическое отношение к таким людям. Г. А. Русанов вспоминал о таком замечании Толстого:
«„Записки из мертвого дома“ – прекрасная вещь, но остальные произведения Достоевского я не ставлю высоко. Мне указывают на отдельные места. Действительно, отдельные места прекрасны, но в общем, в общем – это ужасно! Какой-то выделанный слог, постоянная погоня за отысканием новых характеров, и характеры эти только намеченные. Вообще Достоевский говорит, говорит, и, в конце концов, остается какой-то туман над тем, что он хотел доказать. У него какое-то странное смешение высокого христианского учения с проповедыванием войны и преклонением перед государством, правительством и попами».
Русанов спросил его:
«– „Братья Карамазовы“ вы читали?
– Не мог дочитать.
– Но „Преступление и наказание“? Это его лучший роман. Что вы о нем скажете?
– „Преступление и наказание“? Да, лучший. Но вы прочтите несколько глав с начала, и вы узнаете все последующее, весь роман…»[490]
Помимо всего прочего, Толстой упрекал Достоевского в преувеличениях, неправдоподобии, неотделанности его произведений, грамматических ошибках, мании множить странных параноидальных персонажей. Рассуждая о князе Мышкине, вспоминал Горький, Толстой говорил, что если бы это был человек здоровый, то наивность его сердца глубоко трогала, но Достоевскому не хватило на это решительности, к тому же он и не любил людей здоровых. Известен также отзыв Достоевского об «Анне Карениной» – роман показался ему скучным и ничем не примечательным, он не понимал, чем все восхищаются. Двух великих писателей разделяла пропасть: один вел жизнь мученика, другой стремился постигнуть мудрость пророков.
В 1883 году Страхов, занявшись биографией Достоевского, написал Толстому удивительное письмо, удивительное тем более, что сам многие годы был другом и доверенным лицом Федора Михайловича. Он делится с адресатом, что во время работы над биографией ему постоянно приходилось бороться с разочарованием – Достоевский не виделся ему ни добрым, ни счастливым, напротив, злым, завистливым, греховным, обуреваемым эмоциями и раздражением, которые превратили бы его в человека, достойного жалости и даже несколько смешного, не будь он так зол и умен одновременно; что его обуревали самые низменные чувства, что в нем не было никакого преклонения перед женской красотой, а одна только животная чувственность, и что наиболее близкие ему по духу персонажи – герои «Записок из подполья», Свидригайлов из «Преступления и наказания» и Ставрогин из «Бесов»; что Достоевский считал себя личностью героической и человеком счастливым, будучи на самом деле несчастным и очень плохим человеком, любившим лишь себя одного.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
