– А кто это мотается возле ларьков с пивом?.. там, за черными бочками тетки Клавки…
– У, да это ж наша сумасшедшенькая, ты разве не узнал?.. Бегает тут, юбками трясет… Как не замерзнет в колотун такой в легкой мешковинке… Слушай ее!.. что она скажет – то сбывается…
– Она тут, часом, конец Войны не предсказала?.. если предсказала и все исполнится, я ей, право, Колька, шкалик беленькой поднесу… Самолично…
Румянец во все лицо. Сидит на косых дощатых пустых ящиках. Глаза косят: один – на нас, другой – в Арзамас. Поднесла горсть ко рту. Что в руке-то?.. А облепиха. Опустила в ягоды губы, весь рот окунула, как корова, что на водопое из реки жадно воду пьет. Жует сласть таежную. Лицо от ягоды отняла – рот измазан желтым, золотым соком. Улыбается. Глаза синие, яркие, поглядишь в них – и зажмуришься. У кого глазки-то взяла, дурочка?.. А у небушка!.. В небушке самолеты летают, бомбы на людей пускают… А я страха не страшусь!.. Смерти не боюсь!.. Лягу на снег, ликом кверху… за родную Русь…
Ваша Зимняя Война… мне и на… й не нужна… Растянусь я на снегу – покажу п…у врагу!..
– Што она выкрикивает, Манька?!.. Ох-хо-хо, умора!.. уморила… ее послухать – крепше водки в глотку смех зальет…
– Ах, миленькие, не проходите мимо, у меня капустка – наилучшая!.. с морковкой!.. с хренком!.. и с клюковкой, сама на болотах собирала…
Сумасшедшая была красива. Она была раскоса, это да. Как у зайца, косили ее глаза в разные сторонушки; но стрельчатые брови тьмой оттеняли прозрачную, пронзительную зимнюю синеву радужек, а румянец спорил с алостью губ, словно намазанных модной помадой, а на самом деле мороз и Солнце раскрасили простое и грубое женское лицо. Красива! И смела. Живет как хочет. Говорит то, что хочет. Вольна жить. Вольна умереть. Ничем не связана. Ничем не соблазнена. Идет быстро, как ветер летит. И тряпицы холщовой юбки мотаются за ней, как крылья старой птицы.
Спев матерную частушку про Войну, она пнула босой красной от мороза ногою ящик, на котором сидела, и пошла, пошла босиком по снегу, впечатывая в белизну узкие горячие босые ступни. Куда? Вдоль по рынку пошла. Оглядывать Царские владенья свои.
Она была молода? Стара? Седа? Хороша? Кто она была, вольная сибирская вьюга, летящая с Севера, из тайги, с Байкала, по рынку – насквозь – в широкое синее небо? Никто не знал, откуда она прибрела на рынок, почему с утра до ночи моталась и шлялась тут, и заделалась душою рынка, его диковиной, чудесиной. Она шла мимо всех богато заваленных снедью лотков и ларей, мимо всех туго увязанных мешков – с картошкой, с баклажанами, с орехами, с сырокопченой ветчиною, – мимо орущих торговок с грубо раззявленными в зазыве ртами и тонких девочек-монашек с медными копилками на животах, привязанными к рясам бельевыми веревками; в медный цилиндр, в прорезь, надо было опустить монету – на храм, на помощь бедным, на молебен об окончаньи Войны, и люди, покрестясь, подходили и бросали в дырку денежку, жалкое, щедрое пожертвованье. Мимо горок кислой клюквы с низинных ангарских болот шла она, мимо пучков черемши и дикого лука, мимо связок петрушки и сельдерея, мимо чанов с бурятским приторным густым, как деготь, топазовым медом, и ей все улыбались, и ей совали в ладошку картошку, хвостик черемши, монетку, кусок отломленных от рамы сот, и она запихивала сладкие соты в рот, и жевала тягучий воск, и улыбалась в ответ – беспутной, яркой, безумной улыбкой – на полмира. Она была хозяйка! Она, а не люди! Не торжники! Не лотошники! Не генералы! И не солдаты! А она, одна она.
И, наслаждаясь своею Царской властью, шла она по рынку Царицей, и все кланялись ей, и приветствовали ее, и кричали ей, через тюки, снедь и мешки:
– Эй!.. Дурочка!.. Привет!.. Слава тебе!.. Изреки нам истину!.. На, лови!.. Мы тебя любим!.. А ты полюби и нас!.. Не накликай беду!.. Сотвори счастье!..
И она царственно кивала: да, да, только счастье вам сотворю. Вы заслужили.
Так, совершив обход, оставшись довольна узренным великолепьем, она опять села на пустые ящики из-под картошки, под стеною старого дома, и синее небо стояло над покосившейся крышей бездонной байкальской водой. Сумасшедшенькая потерла щеки ладонями – они подмерзли, надо было кровь разогнать, – побила ножкой об ножку, поглядела внимательно на свои красные обмороженные лытки и возопила:
– Пусть всем вам Господь даст счастье! Устали люди от горя!.. Устали!.. Уже через край!.. Под завязки… Больше не будет смертей! Слышите!.. Не будет!.. Не будет никогда!..
Так мы тебе и поверили, бормотали люди, усмехаясь. Так мы и держали карман шире. Но ты все равно повеселила нас. Радуй нас дальше. Кричи белиберду свою счастливую. Ты сошла с ума, и ты счастлива. И мы все немного завидуем тебе. Ибо кто счастлив в Зимнюю Войну? Лишь сумасшедший; блаженный лишь.
Дурочка закрыла глаза. Пальцы ее будто вывязывали невидимое вязанье. Улыбка играла, переливалась на губах. И она не заметила, как из рыночной толпы вывернулся маленький скуластенький, черненький остроглазый мальчик, крепенький, как грибок, и подкатился к ней, к ее ногам босым, и воззрился на эти босые тетенькины ноги, и сел на корточки, и потрогал рукой пятку, щиколотку, исцарапанную уличными блудными кошками.
– О, тетенька, – прошептал чернявый пацан, – о, тетенька!.. как вам не холодно… вы замерзнете и умрете… и вас даже водкой не разотрешь…
Дурочка немедленно открыла глаза и поглядела на мальчонку, потревожившего ее блаженное забытье, слепящей сердитой синевою.
– Что, что про водку сказал?!.. дай выпить, дай выпить, дай!.. Согреюсь… на ящиках усну… горячий сон на меня сойдет… Дашь выпить – все тебе про твое будущее расскажу… ты мальчишка бойкий… у тебя глаза как у сороки… тебя папа-мама своровали, да на рынке дорого продали… всего за один золотой, а другой у тебя за щекой… а третий – под пятой!.. Подними пятку – пропою колядку…
Она тряханула мальчишку за шиворот, за воротник шубенки.
– Дашь выпить-то?!.. иль все брехня…
Пацаненок, не отрывая от нее восторженных глаз, сел в снег у ее ног.
– Ой, вы такая, тетенька… вы – такая… вы – как лягушка из сказки… вы вроде как жаба и вроде как Царица сразу…
Она довольно улыбнулась, высокомерно кивнула.
– Да, Царица. Да, я Царица. И все они – мои подданные. – Она обвела рукой весь рынок, со всеми рыночными безумствами и криками, блеском и нищетой. – И я никогда не просила у них подаянья. Они мне… все сами давали. И ты, слышишь?!.. никогда ни у кого ничего не проси. И у тебя все будет!.. А как звать-то тебя, пацан?.. Петька, что ль?..
– Юргенс.
– Фью-у-у-у!.. Немец, никак?.. Или… из ссыльных поляков будешь?.. Сюда их много позаслали, после восстанья-то… Царь давил, давил, всех не подавил… Ну, сядь сюда, поближе. Грейся.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
