Саня замер, не смея шевельнуться и вздохнуть. Время плескалось в его застывшей ладони. Будущее его дочери. Целый океан перламутрового сияющего времени.
Иришка смотрела на своего отца доверчиво и ясно.
С верой в то, что все, что он решит и сделает, будет совершенно правильным…
Жар
(Владислав Женевский)
— Мама?!..
Она сидит на кухонном полу. Затылок обращён к вьюге и мраку, плечи упёрлись в подоконник, ноги поджаты. Окно распахнуто настежь. Ветер, поскуливая, задувает в комнату рои колючих снежинок. Но отопление работает исправно, и почти все они тают — кроме тех, что проникают ей за ворот свитера или запутываются в волосах. Её сын мучительно умирает, и она должна страдать, как он… больше него.
Она плохая мать.
Эта мысль закралась в её душу неделю назад — в коридорчике на втором этаже, где стены отделаны деревом. Она стояла тогда у застеклённой двери, той самой, за которой сейчас бредит её мальчик… если только это не общий их бред. Сквозь узорчатый хаос, вытравленный в стекле за большие деньги, виднелся детский силуэт. Его движения были по-взрослому яростны, он метался хищной тенью, на что-то обрушивался и что-то кромсал.
Открыв дверь, она нашла его таким же, как всегда: милым, неуклюжим пятилетним малышом. Игрушки были раскиданы по полу. У покемонов с роботами вышло побоище, только и всего. Но страха она себе не простила. Она плохая…
— Мама!..
Муж сумел выстроить дом в лесу, вдали от города — зимнюю дачу, большую и удобную. Он провёл в этот дом электричество, воду, газ и телефон. Он даже ухитрился выкроить неделю отпуска, чтобы отдохнуть с семьёй — посидеть вместе за новогодним столом, сходить с сыном на лыжах раз или два. Не смог он одного: быть рядом, когда мальчик заболел. Когда телефон замолчал, оставив их наедине с пургой. Когда в библиотеке не нашлось ни одного медицинского справочника. Когда стало плевать на его авралы и на его деньги.
…Во всём доме погашен свет. Она примет своё наказание и в темноте. А её сыну, погибающему в пылающей багряной бездне, уже не до этого мира.
Наверное, он всё-таки поел снега. Она запретила, вот и поел. Ему и тогда было жарко. В субботу, играя перед домом в салки, они разгорячились. Достаточно было отвернуться, всего минуту глядеть куда-нибудь в сторону. И он отправил себе в рот горсточку студёного пороха.
На следующее утро порох воспламенился. Сначала мальчик сухо кашлял, словно в его тельце взрывались крошечные пистоны: кха! кха! кха! Потом он задышал тяжело и редко, стал бормотать что-то про боль в груди. Заалели щёки, лоб, уши… Вскоре он пылал весь.
Перепуганная, она уложила его в постель, поставила под мышку градусник. В медицине она не смыслила ничего — и лишь беспомощно наблюдала, как столбик ртути ползёт вверх: тридцать девять, сорок, сорок один…
— Мама!
Она провела сутки у его кровати. Временами он затихал, и лицо в оранжевом свете лампы походило на кукольное. В этом крохотном манекене всё же было что-то от ребёнка, которому она дала жизнь. Гораздо больше мать страшило другое — то чуждое существо, что показывалось, когда открывались глаза с покрасневшими белками. Существо чуть ворочалось под одеялом, тупо глядело — и не воспринимало ничего вокруг себя. Глухим незнакомым голосом оно лепетало об огне, о жгучих углях, о людях с красными руками. Мать смачивала эти потрескавшиеся губы водой, и ей чудилось, будто капли падают на раскалённый противень и с лёгким шипением исчезают.
Час назад она решилась на безумие: укутать его потеплей, пешком донести до посёлка, а там… там ей помогут, должны помочь.
Она собирала одежду, когда почувствовала спиной его взгляд — и резко обернулась. Мальчик смотрел осмысленно, в первый раз за эти сутки. Она села у изголовья кровати. Его глаза поблёскивали в полумраке, и это тоже было хорошим знаком.
— Где твои руки, мама?.. Дай мне руку, — попросил он хрипло.
И мать опустила влажную ладонь в ладошку сына.
…На пол всё-таки намело холмик снега, и она безотчётно водит по нему кистью правой руки. Так обожжённое место тревожит меньше, и легче не думать, откуда этот ожог.
На втором этаже, у неё над головой, заскрипели половицы. Как будто ступает муж… но его здесь нет, а её сын скоро умрёт, иссохнет, сгорит. И она ничего с этим не поделает — она ведь плохая мать.
Да, кто-то ходит наверху. Слышно, как разбилась ваза — та, что на столике в коридоре, возле лестницы. Потрескивают ступени… может, это и вправду муж?.. Ещё что-то упало, теперь ближе. Какая разница. Так хочется забыться…
Веки матери опускаются, медленно отворяется дверь.
— Мама…
Её босые ступни лижет пламя.
История об искушении (Александр Матюхин)
1
Кажется, в жизни выпадает один шанс на миллион встретить человека, о котором недавно думал и которого совершенно не ожидал увидеть.
Однако же это был Волька, одноклассник. Виделись с ним в последний раз лет пятнадцать назад. С тех пор не находили времени ни поискать друг друга в сети, ни созвониться, ни попробовать встретиться где-нибудь в громадной Москве, выпить кофе за беседой и воспоминаниями.
Судьба свела нас в Греции.
Мы с Марго сидели на открытой веранде на шестом этаже отеля, пили кофе и наслаждались приятным теплом утреннего солнца. Кругом сновали официанты, подносили свежие хрустящие газеты, угощали пирожными и тостами с джемом. Я сжимал ладонь Марго, водил большим пальцем по золотому кольцу на ее безымянном пальце, ощущал контрастирующий холод ее кожи и теплоту металла.
- Фокусник? – спросил кто-то из-за спины.
Я обернулся и увидел Вольку. Постаревшего, располневшего, облысевшего Вольку. Кто еще мог вспомнить мое школьное прозвище? Только лучший приятель!
Он полез обниматься, пододвинул стул, уселся за наш столик и щелкнул пальцами, подзывая официанта.
От Вольки несло кислым перегаром. Под глазами набухли темные круги. Кожа шелушилась и была покрыта сотнями (а то и тысячами) мелких красных прыщиков, будто Волька переживал очередной подростковый кризис. Одет он был в грязную майку с грубо обрезанными рукавами и в трико. На ногах тапочки. Ногти на руках – я заметил сразу – не стрижены и заляпаны пятнышками краски.
- Охренеть! – сказал Волька. – Вот не думал! Живешь тут? Отдыхаешь? Познакомишь с дамой?
Голос у него был хриплый и басовитый, как у большинства полных людей. Волька бесцеремонно достал откуда-то сигарету и коробок спичек с содранной этакеткой, прикурил. Официант поднес ему чашку с кофе.
- Все верно, отдыхаем, - сказал я, не в силах оторвать взгляда от капель краски. – Это Маргарита, моя супруга. Прошу любить и жаловать. Марго, дорогая, это Волька, школьный друг. Мы с ним были не разлей вода. Я тебе недавно рассказывал, помнишь? Прекрасный художник.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
