сельского бургомистра Тшеха, который был признан виновным в государственной измене за попытку убийства короля.75 Короче говоря, в Пруссии не было параллели с рутинной резней на виселицах в соответствии с "кровавым кодексом" Англии.
Как ни ужасны были крайности бедности в "голодные сороковые", они меркнут в сравнении с голодной катастрофой, охватившей Ирландию под британским управлением. Сегодня мы возлагаем вину за это бедствие на сочетание административных ошибок с динамикой свободного рынка. Если бы такой массовый голод обрушился на поляков в Пруссии, возможно, сейчас мы бы увидели в нем предтечи нацистского правления после 1939 года. Стоит также помнить, что пруссаки столкнулись в Польше с трудностями, не имевшими аналогов в Ирландии. Польша была неспокойной границей между Пруссией и Российской империей, и прусская политика в этом регионе должна была учитывать российские интересы. Прусская корона, разумеется, не признавала легитимность польских националистических устремлений. Однако она с пониманием относилась к стремлению своих польских подданных культивировать свою самобытную национальность. Действительно, поощрение правительством начального и среднего школьного образования на польском языке привело к резкому росту уровня польской грамотности в оккупированном Пруссией секторе старой Речи Посполитой. Конечно, был десятилетний период, когда губернатор провинции Флоттвелл перешел к политике ассимиляции через "германизацию" - зловещее предвестие последующих событий. Но эта политика проводилась крайне непоследовательно, закончилась с приходом к власти романтического полонофила Фридриха Вильгельма IV и в любом случае была ответом на польскую революцию 1830 года, которая вызвала серьезные сомнения в политической лояльности провинции.
В начале 1840-х годов, когда Гейне жил в литературной эмиграции в Париже, прусская Польша оставалась привлекательным убежищем для польских политических изгнанников с востока от познаньской границы. Русские диссиденты тоже находили дорогу в Пруссию. Радикальный литературный критик Виссарион Григорьевич Белинский жил в Зальцбрунне (Силезия) в 1847 году, когда написал свое знаменитое "Письмо к Гоголю", обличающее политическую и социальную отсталость его родины, за что был заочно приговорен русским судом к смерти. Этот крик протеста был настолько резонансным в кругах русских диссидентов, что Тургенев, посетивший Белинского в Силезии, решил подписать "Пристав", зверский портрет тиранического помещика в "Набросках из альбома охотника", "Зальцбрунн, 1847", зашифрованным указанием на свою поддержку критики Белинского. В том же году другой изгнанник, русский радикал Александр Герцен, пересек прусскую границу с востока. Прибыв в Кенигсберг, он выразил глубокое чувство облегчения: "Неприятное чувство страха [и] гнетущее чувство подозрительности рассеялись".76
14. Блеск и страдания прусской революции
БАРРИКАДЫ В БЕРЛИНЕ
К концу февраля 1848 года население Берлина все больше привыкало к известиям о революции. Зимой 1847 года протестантские либералы в Швейцарии вступили в гражданскую войну с консервативными католическими кантонами и победили в ней. В результате было создано новое федеральное государство Швейцария с либеральной конституцией. Затем, 12 января 1848 года, после сообщений о беспорядках на итальянском полуострове, пришло известие о том, что повстанцы захватили власть в Палермо. Две недели спустя успех палермской революции был подтвержден, когда король Неаполя стал первым итальянским монархом, предложившим своему народу конституцию.
Прежде всего, город был наэлектризован новостями из Франции. В течение февраля во французской столице набирала обороты либеральная кампания протеста, вылившаяся в кровавые столкновения между войсками и демонстрантами. 28 февраля в дополнительном выпуске берлинской газеты Vossische Zeitung была опубликована "телеграфная депеша", сообщавшая об отречении короля Луи Филиппа от престола. Учитывая "нынешнее состояние Франции и Европы", - заявили редакторы, - "такой поворот событий - столь внезапный, столь бурный и совершенно неожиданный - представляется более экстраординарным и, возможно, более значительным по своим последствиям, чем даже Июльская революция [1830 года]".1 Когда новости из Парижа дошли до столицы Пруссии, берлинцы высыпали на улицы в поисках информации и обсуждений. Помогла погода - это были самые мягкие и яркие дни ранней весны, которые только можно вспомнить. Читательские клубы, кофейни и всевозможные общественные заведения были забиты до отказа. Тот, кому удавалось заполучить в руки новую газету, должен был забраться на стул и вслух читать ее содержание".2 Ажиотаж нарастал по мере того, как приходили известия о событиях, происходящих ближе к дому: о крупных демонстрациях в Мангейме, Гейдельберге, Кельне и других городах Германии , об уступке политических реформ и гражданских свобод королем Баварии Людвигом I, об отставке консервативных министров в Саксонии, Бадене, Вюртемберге, Ганновере и Гессене.
Одним из важных центров дебатов и протестов было Городское собрание, где регулярно собирались избранные представители мещанской элиты для обсуждения городских дел. После 9 марта, когда толпа ворвалась в здание мэрии, обычно довольно спокойное собрание стало превращаться в митинг протеста. Ежедневно политические собрания проходили и в "палатках" - зоне Тиргартена, расположенной сразу за Бранденбургскими воротами и предназначенной для угощений и развлечений на открытом воздухе. Начавшись как неформальные собрания, они вскоре приобрели очертания импровизированного парламента, с процедурами голосования, резолюциями и выборными делегациями - классический пример "демократии публичных собраний", которая развернулась в немецких городах в 1848 году.3 Муниципальное собрание и палатки начали сотрудничать уже вскоре; 11 марта собрание обсудило проект петиции палаток с требованием провести длинный список политических, правовых и конституционных реформ. К 13 марта на собрании у палаток, насчитывавшем уже более 20 000 человек, стали звучать речи рабочих и ремесленников, которых больше всего волновали не правовые и конституционные реформы, а экономические нужды трудящегося населения. Собрание рабочих на одном из углов образовало отдельную ассамблею и составило собственную петицию, требующую новых законов для защиты труда от "капиталистов и ростовщиков" и просящую короля учредить министерство труда. В мобилизованной толпе города уже выкристаллизовывались различные политические и социальные интересы.
Встревоженный растущей "решительностью и дерзостью" толпы, циркулирующей по улицам, президент полиции Юлиус фон Минутоли 13 марта приказал ввести в город новые войска. Той же ночью в столкновениях вокруг дворцового квартала было убито несколько гражданских лиц. Толпа и солдаты стали коллективными антагонистами в борьбе за контроль над городским пространством. В течение следующих нескольких дней толпы проникали в город ранними вечерами. Они, по памятному выражению Мандзони, были похожи на "облака, все еще рассеянные и разбегающиеся по ясному небу, заставляющие всех смотреть вверх и говорить, что погода еще не установилась".4 Толпа боялась войск, но в то же время тянулась к ним. Она уговаривала, убеждала и дразнила их. У войск были свои тщательно разработанные ритуалы. При столкновении с неуправляемыми людьми они должны были трижды зачитать закон о беспорядках от 1835 года, а затем дать три предупредительных сигнала барабаном или трубой, после чего отдавался приказ атаковать. Поскольку многие из собравшихся служили в армии, эти сигналы были почти всеми узнаваемы и понятны. Чтение закона о беспорядках обычно
