Консул явно был раздосадован.
— Я жажду забвения, — продолжал Тагоми. — Но вы не сможете мне его дать. И, похоже, никто не сможет. Я собираюсь перечесть дневник знаменитого массачусетского проповедника Гудвина Мэзера. То место, где говорится о геенне огненной.
Консул вновь закурил, пристально глядя на Тагоми.
— Позвольте заверить вас, консул, что ваша нация дошла до крайней степени подлости. Вам знакома гексаграмма «Бездна»? Как частное лицо, а не как представитель японского правительства, я говорю: сердцу больно от ужаса. Грядет вселенская кровавая бойня. Но даже сейчас вы не можете забыть свои мелкие, эгоистичные интересы. Соперничество с СД, не так ли? Решили все свалить на Кройца фон Меере? — Тагоми запнулся — сдавило грудь. «Астма, — мелькнула мысль. — Как в детстве, когда я сердился на мать». — Я страдаю от болезни, которая не давала о себе знать многие годы, — пояснил он Рейссу. — Она приняла опасную форму в тот день, когда я услышал рассказ о деяниях ваших лидеров. Болезнь, увы, неизлечима. Вы тоже больны, сэр. Говоря словами Гудвина Мэзера, если я их правильно понял: «Кайся, грешник!»
— Вы правы, — хрипло произнес немец и дрожащими пальцами достал новую сигарету.
Появился Рамсей с пачкой документов.
— Пока консул здесь. Один незначительный вопрос, относящийся к его компетенции. — Он протянул бумаги Тагоми, который пытался справиться с приступом удушья.
Тагоми машинально взял бумаги. Форма 20-50. Запрос из Рейха через официального представителя ТША консула барона Гуго Рейсса с просьбой о выдаче уголовного преступника, задержанного полицией Сан-Франциско. Фрэнк Финк, еврей по национальности, гражданин Германии. В соответствии с законом Рейха передать попечению таможенной службы и так далее. Тагоми перечел документ.
— Ручку, сэр? — Протягивая авторучку, Рамсей с омерзением глядел на консула.
— Нет! — Тагоми вернул Рамсею форму 20-50. Затем схватил снова и написал внизу: «Отказать. Торговый атташе Японии в Сан — Франциско. Основание — военный протокол 1947 года. Тагоми». — Он сунул одну копию Рейссу, другую, вместе с оригиналом — секретарю. — Всего хорошего, герр Рейсс. — Тагоми поклонился.
Немецкий консул поклонился в ответ. Он едва взглянул на бумагу.
— В будущем, пожалуйста, старайтесь обходиться без личных визитов. Пользуйтесь такими быстродействующими средствами связи, как почта, телефон, телеграф, — продолжал Тагоми.
— Вы хотите взвалить на меня ответственность за дело, которое не имеет никакого отношения к моему ведомству. — Консул нервно затянулся сигаретой.
— Дерьмо куриное — вот что я вам на это скажу.
— Цивилизованные люди так не разговаривают, — огрызнулся Рейсс. — Ваши слова продиктованы раздражением и желанием отомстить. Тогда как сейчас от вас требуются выдержка и осмотрительность. — Он швырнул окурок на пол, повернулся и пошел прочь.
— Забери свой вонючий окурок! — слабо выкрикнул ему вслед Тагоми. Но консул уже скрылся за поворотом коридора.
— Ребячество. Вы были свидетелем моего возмутительного ребячества, — печально сказал Тагоми Рамсею и нетвердым шагом направился в кабинет. У него окончательно перехватило дыхание. Боль потекла вниз по левой руке, одновременно невидимый кулак двинул по ребрам.
— О-о-ох! — Тагоми схватился за бок, перед глазами полыхнул сноп искр. — Помогите, мистер Рамсей! — прошептал он. Но не услышал ответа. — Пожалуйста... — Он споткнулся, вытянул руку, хватая пустоту.
Падая, Тагоми сжал в кармане серебряный треугольник. «Ты не спас меня, — подумал он. — Не помог. Все напрасно.» В ноздри ударил запах ковра. «Кажется, я заработал небольшой сердечный приступ, — с испугом подумал Тагоми. — Необходимо восстановить равновесие».
Он почувствовал, как его подняли и понесли.
— Все в порядке, сэр, — сказал кто-то.
— Сообщите жене, пожалуйста, — прошептал Тагоми.
Его уложили на кушетку. Он услышал далекую сирену скорой помощи, шарканье ног. С него сняли галстук, расстегнули воротник сорочки, укрыли одеялом.
— Мне лучше, спасибо, — сказал Тагоми. Он лежал на кушетке, не пытаясь пошевелиться. «Карьере конец, — сокрушенно решил он. — Немецкий консул наверняка поднимет шум. Нажалуется на мое хамство. Но как бы там ни было, я сделал все, что в моих силах. Остальное — дело Токио и заинтересованных кругов в Германии. Я вышел из игры.
Вначале были пластмассы, — подумал он. — Всего-навсего пластмассы. Солидный бизнесмен. Оракул, правда, намекнул, но...»
— Снимите с него рубашку, — приказал кто-то. Очень властный тон. Несомненно врач. Тагоми улыбнулся. Тон — это все. Мне действительно пора в отставку, — решил он. — Сегодняшний приступ — серьезное предупреждение. Мое тело предупреждает меня, и я должен уступить.
Что сказал Оракул, когда два мертвеца лежали на полу, а я судорожно искал в нем поддержки?
Шестьдесят один, «Внутренняя правда». «Даже вепрям и рыбам — счастье! Благоприятен брод через великую реку. Благоприятна стойкость». Вепри и рыбы — самые глупые существа, их труднее всего убедить. Таков и я. Книга подразумевает меня. Я ничего не решаю окончательно. Такова моя нелепая натура... А может, сейчас мне открывается внутренняя правда? Подождем. Поглядим...»
В тот вечер, сразу после обеда, дежурный полицейский офицер открыл дверь камеры Фрэнка и велел ему собираться....
Вскоре Фрэнк стоял на тротуаре Керни-стрит посреди обтекающей его толпы. Было холодно. Перед зданиями лежали длинные тени. Мимо проносились сигналящие машины и автобусы; кричали рикши. Фрэнк постоял, затем вместе с толпой пешеходов машинально пересек улицу.
Он размышлял над случившимся и ничего не понимал.
«Внезапно арестовывают, и так же внезапно отпускают...»
Ему ничего не объяснили, просто отдали узелок с одеждой, бумажник, часы, очки, и старый пьянчуга-охранник вывел его за ворота.
«Почему меня выпустили? — думал он. — Чудо? Или счастливая случайность? По логике, мне следовало бы сейчас лететь в Германию на ликвидацию.»
Он брел мимо ярких витрин магазинов, распахнутых дверей баров, перешагивал через обрывки бумаги и прочий мусор, гонимый ветром.
«Словно заново родился, — размышлял Фрэнк. — Почему? Как? Черт побери, так оно и есть — подарили вторую жизнь! И что я должен теперь делать? Молиться? Кому? Хотел бы я знать... и понять».
Но он чувствовал, что никогда не поймет.
«Просто радуйся, — сказал он себе. — Думай, двигайся, живи. Назад, к Эду, — мелькнуло в голове. — Вернуться в подвал, в мастерскую. Делать украшения. Трудиться не покладая рук, и не надо ничего понимать.»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
