– прелестный шпиц, не более наперстка!» – Молчалин о собачке Хлестовой; «Мой муж – прелестный муж, вот он сейчас войдет…» – Наталья Дмитриевна о Гориче), слова – воспроизводиться в беглой фонетической форме, диктуемой законами стиха, но имитирующей бытовую скороговорку («Куда? – К прихмахеру. – Бог с ним. – Щипцы простудит»; «Теперь… да в полмя из огня»).
Формально соблюдая классицистское правило трех единств (места, времени и действия) и некоторые принципы характеристики персонажей (прежде всего второстепенных, представляющих собой колоритные маски солдафона, болтуна, глухого, мужа-подкаблучника и т. д.), Грибоедов резко обновляет художественную речь, совершая, одновременно с Пушкиным и Гоголем, работу по освоению и многообразному использованию просторечия как мощного изобразительного средства, реалистически отражающего современную проблематику, разнообразные типы и характеры. «Господин Грибоедов именно тем в отношении к слогу и заслуживает внимание и хвалу, что умел переложить в непринужденные рифмы язык разговорный», – заметил критик-современник («Сын отечества», 1825).
В комедии, за единичными исключениями, отсутствуют славянизмы. Ее язык вырастает из стихии бытовой, разговорной речи. Причем для большинства персонажей найдены индивидуальные оттенки, своя «речевая маска»: политическое красноречие и лиризм Чацкого (только он и Фамусов произносят огромные монологи), бытовая нравоучительность Фамусова, сентиментальность и осторожность влюбленной Софьи, обходительность и лицемерие Молчалина, грубость и ограниченность Скалозуба, безудержная болтливость Репетилова. В результате комедия оказалась как воспроизведением живого говора начала ХIХ века, «меткого русского слова», так и «памятником русской художественной речи» (так называлась статья известного лингвиста Г. О. Винокура (1948)).
Пушкин, услышав «Горе от ума» в чтении приехавшего в Михайловское И. И. Пущина, высказал некоторые претензии по поводу характеристики персонажей, но сразу угадал главное свойство комедии: «О стихах я не говорю, половина – должны войти в пословицу» (письмо А. А. Бестужеву, конец января 1825 г.). Именно стихотворная форма в сочетании с грибоедовским талантом в воспроизведении устной речи превращают всех персонажей, даже глупца Скалозуба и болтуна Репетилова, в остроумцев и острословов. Герои Грибоедова говорят ярче, эффектнее, колоритнее, чем в жизни. «Все действующие лица „Горя от ума“, от главного героя до самого второстепенного персонажа, живут и действуют в одной и той же атмосфере живого, идиоматически окрашенного, острого, бойкого и меткого русского слова» (Г. О. Винокур). Подобная афористичность начинается уже с измененного заглавия, содержащего важные смысловые оттенки («Горе уму» – «Горе от ума») и последовательно проводится до последней реплики Фамусова («Ах! Боже мой! что станет говорить / Княгиня Марья Алексевна!»).
В истории русской литературы стихотворная комедия Грибоедова, его «театр слова» (Винокур) оказался столь же уникальным, как пушкинский роман в стихах. Дальнейшее развитие русской драматургии (Гоголь, Островский, Чехов) происходило уже в прозаической форме.
А. С. Пушкин
Место Пушкина в истории русской культуры филолог C. С. Аверинцев определил формулой «мгновенная исключительность». Как и всякий гений, родившийся неожиданно, внезапно, он появился в литературе в то чудное мгновение, когда еще живой ощущалась традиция старой литературы, начиная с Античности, и в то же время очевидно определились ближайшие задачи и перспективы русской словесности, направление ее движения. Мгновенная исключительность Пушкина определяет и ту роль, которую он сыграл в развитии литературного языка.
Пушкин начинает со стремительного освоения главных стилистических тенденций, жанровых и индивидуальных достижений русской словесности. В первые годы творческой деятельности он легко воспроизводит высокий стиль поэзии ХVIII века («Воспоминания в Царском Селе», ода «Вольность»), стиль элегической школы («Погасло дневное светило…» и другие романтические элегии), разговорную стилистику крыловских басен и грибоедовской комедии («Борис Годунов», первые главы «Евгения Онегина»). Некоторые архаические черты (усеченные прилагательные и причастия, употребление е вместо о в рифме после мягких согласных, равноправное использование некоторых полногласных и неполногласных вариантов существительных) сохраняются в его произведениях и позднее. Традиция одической поэзии замечательно воспроизведена и функционально использована в поэме «Медный всадник» (1833).
Главной стилистической задачей Пушкина в последнее десятилетие, в реалистический период (1826–1837), становится обогащение, расширение словарного состава русского языка с целью выразить все многообразие действительности, душевной и интеллектуальной жизни человека. «Это уж не ново, это было уж сказано – вот одно из самых обыкновенных обвинений критики. Но все уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности» («„Об обязанностях человека“. Сочинение Сильвио Пеллико», 1836).
Не разрушая целиком стилистическую иерархию (различение разных уровней разговора об одном и том же предмете, вероятно, лежит в самой основе языка, в природе культуры), Пушкин трансформирует теорию «трех штилей», выстраивает новую стилистическую систему, делая точкой отсчета не высокий, как в ХVIII столетии, а средний стиль, включая в него разнообразные элементы письменного и разговорного языка.
Он обращается к заимствованиям, варваризмам, отказываясь, в отличие от пуристов-шишковистов, обходиться лишь исконно русским и общеславянским «корнесловием»: «Описывать мое же дело: / Но панталоны, фрак, жилет, / Всех этих слов на русском нет; / А вижу я, винюсь пред вами, / Что уж и так мой бедный слог / Пестреть гораздо б меньше мог / Иноплеменными словами, / Хоть и заглядывал я встарь / В Академический словарь» («Евгений Онегин», гл. 1, строфа ХХVI).
Он активно использует прозаизмы и даже, в необходимых случаях («Телега жизни», 1823), вульгаризмы, иронически обнажая этот прием: «Я снова жизни полн – таков мой организм / (Извольте мне простить ненужный прозаизм)» («Осень», 1833).
Он беспокоится о развитии языка критического анализа и метафизического (философского) размышления: «Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русской метафизической язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться на подобии французского (ясного точного языка прозы, т. е. языка мыслей)» (П. А. Вяземскому, 13 июля 1825 г.).
Он советует «иногда прислушиваться к московским просвирням» ‹женщины, обычно вдовы, в церковном приходе, пекущие просвиры – хлеб, употреблявшийся при совершении литургии. – И. С.›, которые «говорят удивительно чистым и правильным языком» («Опровержение на критики», 1830) – и практически реализует этот совет, прежде всего в сказках.
Пушкинский роман в стихах, названный В. Г. Белинским «энциклопедией русской жизни», стал одновременно и стилистической энциклопедией. «„Евгений Онегин“ – это лексически почти необъятное море. Амплитуда пушкинского словоупотребления здесь громадна – от названий народной мифологии и бытовых предметов до терминов философии его времени и всего богатого фонда отборочной „литературности“ французского классицизма и романтизма, главным образом английского» (Л. А. Булаховский).
В итоге «Словарь языка Пушкина» (т. 1–4, 1956–1961) составил более 20 000 слов, относящихся ко всем стилистическим пластам русского языка,
