я их раздобуду и тогда…
Коротышка-инспектор умолк, чтобы набить табаком головку трубки, затем, выпрямившись во весь рост, прогнусавил в облаке тошнотворного дыма:
– Посмотрим, как они тогда станут выкручиваться.
Глава 13
Филипп снял с вешалки свой темно-серый с антрацитовым отливом костюм и выбрал темно-синий галстук.
– С белой рубашкой пойдет? – спросил он. Раймонда достала из зеркального шкафа рубашку и молча подала ему.
– Я тебя спрашиваю. Могла бы и ответить.
– Это будет идеально. И-де-аль-но, – проговорила она по слогам.
Она снова была не в духе.
– Ты недовольна, что я ухожу?
– Ты слишком часто стал уходить в последнее время, – процедила она сквозь зубы.
– Я должен вести обычный образ жизни.
Он разложил костюм на кровати и развернул рубашку, выверяя свои движения так же, как выверял слова.
– Если я буду сидеть здесь, как в монастыре, это может показаться странным.
– Но хотя бы вечера ты мог бы проводить со мной. Он чувствовал приближение грозы, но решил не накалять атмосферу.
– Вечера? Ты преувеличиваешь. Ужинать в город я выезжаю впервые.
– Если бы речь шла только об ужине!
Как комар, который всякий раз, когда его прогоняют, упорно возвращается в одно и то же место до тех пор, пока не укусит свою жертву, так и Раймонда изводила Филиппа весь день по поводу этого ужина у Тернье, отказаться от которого он не смог. Робер позвонил; Люсетта возобновила попытку…
– Не могу же я без конца отклонять их приглашения… – Он снова, без злости, отмахивался от комара. – Ну подумай сама: Робер этого не поймет.
Однако он плохо рассчитал удар, так как комар нашел все-таки место, чтобы ужалить.
– Кто мне докажет, что Робер будет там? Филипп рассвирепел.
– Ты опять за свое? После моего возвращения из Аркашона ты со своей дурацкой ревностью не даешь мне прохода!.. Я лезу из кожи вон, пулей лечу туда, на бешеной скорости возвращаюсь назад, рискуя сломать себе шею… А ты встречаешь меня в штыки…
Это была ужасная, редкая по жестокости сцена. Филипп приехал посреди ночи, довольный, что вернулся так быстро, удовлетворенный своей встречей с нотариусом, который обещал не тянуть с формальностями, приготовившийся заключить в объятия женщину, ожиданием доведенную до любовного исступления… Раймонда, чьи тысячу раз пережеванные за несколько часов подозрения превратились в уверенность, встретила его бранью.
Ошеломленный, захлестнутый потоком гневных слов, он сразу даже и не сообразил, что с ней происходит. Когда он, наконец, понял, в какое заблуждение она впала, потеряв всякое чувство реальности и способность мыслить критически, когда после попытки показать ей абсурдность ее предположений – «Она была у своей тетки… Ее тетка больна…» – он вызвал на себя лишь град упреков, оскорблений и угроз, хладнокровие оставило его.
Пощечина, которую он ей отвесил, была такой сильной, что Раймонда потеряла равновесие, а затем разрыдалась. Все закончилось в спальне, где и состоялось примирение…
Но их отношения с того дня оставались натянутыми. Сцена того вечера косвенно присутствовала во всех тех разнообразных стычках, что происходили между ними по поводу и без повода. Упавший духом, Филипп отказался продолжать спор, который скатывался к ссоре. Он молча оделся и только перед самым уходом произнес:
– А ты задачи мне не облегчаешь.
– Встань на мое место, – захныкала Раймонда. – Эта затворническая жизнь… Ждать, все время чего-то ждать…
Случались моменты, как этот, когда она вызывала жалость, но каждый раз воспоминание о том, с каким упрямством она отказывалась покидать Бур-ля-Рен, мешало Филиппу сменить гнев на милость.
– Ты сама выбрала это место, – сказал он невозмутимо. – Сидела бы сейчас в Рио, в шикарном отеле…
– Поклянись мне, что…
Он поклялся всем, чем она хотела, и вышел к машине, стоявшей у самой двери. Волна холода отступила перед огромными, отягченными водой облаками… Косой дождь сеял свои конфетти, которые порхали, переливаясь в свете фонарей, и липли к ветровому стеклу.
Поначалу Филипп вел автомобиль машинально, сосредоточенный на своих мыслях, но вскоре все его внимание переключилось на столичные пробки. Когда он выехал на авеню дю Марешаль-Лиотей, нервы его были на пределе, зато голова очистилась от опасений и тревог.
Он пересек широкие ворота – последний пережиток века, в котором царствовала упряжка – и проник в восхитительно нагретый вестибюль. Респектабельный лифт с бесшумным скольжением поднял его на шестой этаж, где он позвонил в двойную деревянную дверь квартиры Тернье.
Одна из створок повернулась, и в дверном проеме показалась приветливо улыбающаяся Люсетта.
– Добрый вечер, Филипп. Рада вас видеть.
По случаю она тщательно продумала свой туалет: аккуратно уложила волосы и надела изумрудное бархатное платье с широким вырезом, открывавшим надключичные впадины худосочной груди. Всю квартиру наполнял запах одуряющих духов, которыми она себя оросила.
– Очень рада вас видеть, – повторила она, вводя гостя в просторную гостиную в стиле Людовика XV.
Старинная мебель, дорогой ковер и потолок, украшенный огромной люстрой с хрустальными подвесками, почти такой же высокий, как два этажа дома в Бур-ля-Рен.
Люссетта усадила Филиппа на диван и, извинившись, отлучилась, чтобы принести два бокала и бутылку «Чинзано».
– Я совсем одна… Служанку отправила за покупками…
– Разве Робер не ужинает с нами? – спросил Филипп, почуяв западню.
Не ответив, она наполнила бокалы вином, один протянула ему, второй взяла сама и устроилась рядом с ним, бедром к бедру, хотя места на диване было предостаточно.
– За нашу дружбу, – сказала она, глядя ему прямо в глаза.
– За ваше здоровье, – сказал Филипп, чувствуя себя неловко.
Люси отпила глоток и прижалась еще плотнее.
– Вам будет неприятно, – пробормотала она прямо в бокал, отчего ее голос отдавался необычным резонансом, – вам будет неприятно, если мы поужинаем вдвоем?
Она смелела с каждым днем, становилась все более отважной, более наглой, более вызывающей. Зажатый между ней и подлокотником, Филипп чувствовал себя как в тесном костюме, правая рука его затекла.
«Если я шевельнусь, она упадет ко мне в объятия… Если не шелохнусь, я буду выглядеть идиотом… Если пошлю ее подальше, наживу себе врага…»
Из трех вероятностей его совсем не устраивала первая, а о третьей он не смел даже и думать.
– Если Робера что-то задержало…
Он чувствовал себя скованнее, чем самый скованный из лицеистов перед авансами вгоняющей его в краску женщины. Судорога исподволь терзала его руку, на которую навалилась Люсетта.
Внезапно она расхохоталась, запрокинув голову на спинку дивана.
Нервозность, насмешка, вызов – все было в этом взрыве смеха, от которого у нее сотрясались плечи и выступили слезы на глазах. Судорога стала невыносимой. Филипп имел все-таки глупость поднять свою затекшую правую
