крупные медленные капли начинающегося дождя упали на палубу, расплескиваясь по черной поверхности под ногами Натана неровными, еще более темными кругами. Он вытянул ладонь – и дождь не намочил ее.
Господин привлек Натана к себе, словно желая защитить от непогоды.
– Не огорчайся. Ты всего лишь мальчик. Я с самого начала знал, что ты будешь неспособен сдержаться. Нет, я виню во всем Дашини: вот она действительно представляет собой некоторую угрозу. Сколько разрушений вы вдвоем причинили!
Господин обнял Натана обеими руками, приподнял и прижал к себе, вжимая в грудную клетку.
– Вы совершенно по-варварски обошлись с Особняком, но по-настоящему мне жалко Беллоуза. Он – единственное, что у меня не получится исправить. Со всем остальным проблем не будет, теперь, когда у меня есть ты, а вот Беллоуз… – Господин запрокинул Натанову голову назад. – Я думаю, Натан, что, должно быть, я любил Беллоуза. Как тебе такой секрет?
Он запечатлел на лбу Натана легчайший из поцелуев.
– А теперь, можешь мне верить или нет, но для меня это будет еще больнее, чем для тебя.
Господин с новой силой прижал Натана к груди, словно от избытка чувств; но затем давление стало таким сильным, что Натану показалось, будто у него вот-вот раскрошатся кости. Он чувствовал, как у Господина бьется сердце, и это биение отзывалось болью на его, Натана, коже. Господин стиснул его сильнее, так что ребра Натана вдавились внутрь, прижавшись к металлу медальона. Могут ли на ребрах оставаться синяки? Разве ребра вообще могут чувствовать боль? Натану казалось, будто весь его скелет сминается, сжимается внутрь себя. В нем не осталось воздуха, чтобы кричать, – а он бы закричал, если б мог.
Он смотрел прямо в лицо Господина: тот тоже кричал, хотя его рот был закрыт. Его челюсти были так крепко стиснуты, что за губами трескались зубы, глаза настолько выпучены, что лопались веки.
Дождь продолжал лить; повсюду вокруг ломались черные доски. Сперва ближайшие к ним – они расщеплялись, разъединялись, обнажая белизну дубовой древесины, затем, когда Господин надавил сильнее, показалась и не тронутая чернотой сердцевина; балки вставали дыбом, черные чугунные пушки проваливались сквозь палубу, черные паруса рушились сверху. Грудная клетка Натана была как эти пушки и трескающееся дерево, кожа – как паруса, кости – как гвозди, крепившие доску к доске; и все мучительно раздиралось на части.
Мышцы и связки в теле Господина рвались от усилий, необходимых для сдавливания Натана, даже несмотря на то, что мальчика к этому моменту уже наполовину не было; ветер хлестал их струями дождя.
Боль Натана исчезла, когда он умер. Он больше не был мальчиком в мальчишеском теле: он превратился в призрак, прикрепленный к элементам прежнего себя, но не единого с ними. Теперь он был отделен от страдания, от скорби этого процесса: он просто смотрел, как Господин корчится в муках. Сколько усилий ему для этого требовалось! Он выглядел просто ужасно. Вероятно, его мучения были невыносимы.
Корабль вокруг них рассыпался на куски, и Господин, обвившийся вокруг Натанова тела, пошел ко дну, словно лот для замера глубины или брошенный якорь. Оказавшись под водой, Господин испустил вопль. Хотя сдавливание и было мучительным, очевидно, оно было только началом, поскольку от этого вопля вода вокруг вскипела и испарилась, волны расступились, обнажив морское дно; дождь превращался в туман, не успев прикоснуться к ним.
Господин падал, словно брошенный мяч, и Натан падал вместе с ним, но если бы у него сейчас оказались руки, он не воспользовался бы ими, чтобы прервать падение, – он протянул бы их, чтобы попытаться утешить Господина. Вот так же выглядело лицо его отца: страдание за гранью любого мыслимого терпения; вспухшие вены, лопающиеся на щеках капилляры, неопрятные брызги летящей слюны…
Неужели что-то может иметь такую цену?
Они ударились о дно моря, уже спекшееся накрепко, словно глина в печи для обжига. Господин набрал в грудь воздуха, поднялся на ноги, прочно расставил их посреди хрупких ракушек – и испустил вопль такой пронзительности и силы, что вокруг завибрировал воздух, а звук превзошел пределы звука.
То, что осталось от Натана, Господин держал между ладонями, которые стискивал все крепче, вжимая одну в другую, вкладывая всю свою энергию, всю свою боль, всю свою магию, всю свою силу в структуру своих пальцев, своих ладоней, укрепляя их, усиливая их этим воплем. Господин желал сделать Натана таким маленьким, чтобы его можно было поместить внутрь медальона, – теперь с расстояния, отделявшего призрака от мира вещей, это было ясно видно. Для того чтобы этого добиться, ему требовалось сжать вещество Натана как можно крепче, увеличить его плотность, вылепить из него нечто гораздо меньшего размера, не потеряв ничего существенного. Если бы Натан был прежним плотным мальчиком, подобное сжатие было бы для него чрезмерным, но его тело еще до начала процесса практически потеряло вещественность. Он сам сделал за Господина половину работы.
И ради чего? Чтобы разгромить Мордью? В распоряжении Господина был труп Бога, а в распоряжении Натана была Искра – дух Бога… Теперь, когда Господин заполучил и то и другое, что могло помешать ему самому стать Богом?
Город – невеликая жертва ради такого.
И Натан не мог сделать ничего, чтобы этому воспрепятствовать. Теперь уже не мог. Может быть, раньше, если бы не начал Искрить…
Теперь его тело представляло собой нечто вроде совиной погадки – непереваренного остатка мышиной тушки, отрыгнутого птицей, – и Искра оставалась прикрепленной к нему. Со слезами на глазах и кровью на губах Господин уронил то, что оставалось от Натана, вместе с медальоном, на морское дно. Он произнес одно последнее – совсем простое – заклинание, чтобы вывернуть медальон наизнанку. Щелкнув, медальон раскрылся, его крышка выгнулась назад, коснулась спинки – и со щелчком же захлопнулась, заключив Натана внутри.
Если бы он не был трупом и призраком, содержащимся взаперти, то мог бы увидеть, как Господин опускается на колени и подбирает медальон, лежащий среди ракушек. Он увидел бы, как Господин накидывает цепочку себе на шею, как аккуратно расправляет ее на плечах. Он бы увидел указательный палец своего отца, оставшийся валяться позади, и то, как Господин тщательно наступает на него и вминает каблуком в морское дно.
Он бы увидел, как на лице Господина появляется улыбка.
Но Натан был заключен внутри медальона, поэтому он не увидел ничего.
Когда морские воды вернулись на прежнее место, вновь погребая дно под своей вскипающей пучиной и подставляя дождевым струям мятущуюся поверхность, Господина там уже не было.
