Вслед за Ланжероном явился его более одаренный соотечественник, 24-летний Арман дю Плесси, герцог Ришелье. Внучатый племянник кардинала Людовика XIII и внук фельдмаршала Людовика XV, он унаследовал от первого знание человеческого сердца, а от второго терпимость к чужим взглядам. О Потемкине Ришелье говорил, что для него нет ничего невозможного — «он правит землей от Кавказских гор до Дуная, разделяя с императрицей власть над остальной частью империи».[907]
При дворе Потемкина в Бендерах царила «азиатская роскошь»: «В те дни, когда не было бала, общество проводило вечера в диванной. Мебель здесь была покрыта турецкой розовой материей, затканной серебром, на полу лежал златотканый ковер. На роскошном столе стояла курильница филигранной работы, распространявшая аравийские ароматы. Разносили чай нескольких сортов. Князь был обычно одет в кафтан, отороченный соболем, со звездами св. Георгия и Андреевской, украшенной бриллиантами». Рядом с Потемкиным почти все время находилась княгиня Долгорукова — на ней «был костюм, напоминавший одежду султанской фаворитки — недоставало только шаровар».[908]
Ужины происходили «в роскошной зале»: «кушанья разносили рослые кирасиры в черных меховых шапках с султанами и в посеребренных перевязях. Они шли по двое» — как стража в представлениях трагедий. «Во время ужина прекрасный роговой оркестр из пятидесяти инструментов, под управлением Сарти, исполнял лучшие пьесы. Все было великолепно и величественно».[909]
Среди собравшихся в гостиной Потемкина «можно было видеть восточного принца, лишенного трона и три года проведшего в передних комнатах князя, другого принца, ставшего казачьим полковником, ренегата-пашу, македонского и персидского послов».[910] Разумеется, подобные картины сами просились на полотно. «Мне доставило бы удовольствие иметь хороших живописцев, которые работали бы здесь под моим наблюдением», — писал Потемкин Кауницу в Вену.[911]
«В военном лагере, — отметил Ришелье, — князя сопровождает все, что услаждает жителей столичных городов». В самом деле, ужины, музыкальные вечера, карточная игра, ухаживанья, любовные интриги — все было как в Петербурге. Роскошь, которой он окружил Долгорукову, «превосходила все, что мы знаем по сказкам 1001 ночи.[912] Как-то раз она сказала, что любит цыганскую пляску. Потемкин немедленно вызвал из Кавказского корпуса двух ротмистров, которые, как он слышал, были «мастера плясать по-цыгански»: «когда их привезли, одели одного из них цыганкою, а другого цыганом, — вспоминал адъютант Потемкина Лев Энгельгардт, — я лучшей пляски в жизни моей не видывал. Так поплясали они недели с две и отпущены были в свои полки на Кавказ».[913]
Князь решил построить для своей возлюбленной подземный дворец, и два полка гренадер работали над новой резиденцией две недели. Интерьер украсили греческими колоннами и бархатными диванами. В подземном дворце Долгоруковой имелась целая анфилада комнат, а в гостиной — хоры для музыкантов (чуть приглушенный звук инструментов производил особое впечатление на слушателей). Во время обеда в честь дня рождения княгини, когда подали десерт, дамы вместо конфет получили стеклянные вазочки, наполненные брильянтами.
Игнорируя правила светских приличий, «оживляемый страстью и уверенный в своей абсолютной власти», Потемкин иногда забывал о присутствии гостей и оказывал княгине, словно безродной куртизанке, «чрезмерно вольные» знаки внимания.[914]
Муж Долгоруковой, князь Василий Васильевич, роптать не смел. Ланжерон вспоминал, как однажды светлейший схватил князя за ворот и закричал: «Всеми своими орденами ты, несчастный, обязан мне одному!» Эта сцена, по словам француза, «вызвала бы немалое удивление в Париже, Лондоне или Вене».[915] Вероятно, именно к роману с Долгоруковой относится эпизод, записанный Пушкиным как случившийся с некой графиней двумя годами раньше: «Князь Потемкин во время очаковского похода влюблен был в графиню ***. Добившись свидания и находясь с нею наедине в своей ставке, он вдруг дернул за звонок, и пушки кругом всего лагеря загремели. Муж графини ***, человек острый и безнравственный, узнав о причине пальбы, сказал, пожимая плечами: «Экое кири куку!»[916]
К тому же самому времени относятся документы, из которых видно, что Потемкин следил за строительством городов, входя в такие подробности, как, например, форма колоколов собора в Николаеве, положение фонтанов и расположение батарей вокруг Адмиралтейства; контролировал строительство канонерских лодок и линейных кораблей на Ингульской верфи; разрабатывал новую сигнальную систему для кораблей и организовывал обучение морских артиллеристов.
Он наконец договорился с княгиней Любомирской об уступке ей имения Дубровна в качестве частичной уплаты за Смилу. Он посылал инструкции русским послам в Варшаве — Штакельбергу, а затем сменившему его Булгакову, — изучал секретные депеши барона Аша о польской революции, рассматривал жалобы короля Станислава Августа на казаков, угоняющих из Польши лошадей, и вел переговоры с пророссийски настроенными польскими магнатами. Он продолжал реформировать армию и совершенствовать ее снаряжение, усиливая легкую кавалерию и выдвигая на командные должности казаков, старообрядцев и иностранцев, что вызывало ярость аристократов-гвардейцев.
Польша тем временем вооружалась. «Буде совершит договор свой с Портою и пристрастие окажет на деле с Королем Прусским, ежели он решится противу нас действовать, в то время должно будет приступить к твоему плану», — писала Екатерина Потемкину.[917] Хуже всего было то, что англичане и пруссаки готовились к войне всерьез.
Польские патриоты без умолку кричали о его королевских амбициях. С 1789 года на сейме предпринимались попытки лишить его польского дворянства и конфисковать польские имения. Жалуясь императрице на судебные тяжбы, в которые его вовлекают польские власти, он просил у нее поместье в Екатеринославской губернии: «Довольно я имел, но нет места, где б приятно мог я голову приклонить». Государыня пожаловала ему имение и перстень на именины.[918]
Потемкин предпринял еще одну попытку договориться с турками, но становилось все яснее, что действовать можно только силой. «Наскучили уже турецкие басни, — писал светлейший находившемуся при визире Лашкареву 7 сентября. — Мои инструкции: или мир, или война. Вы им изъясните, что коли мириться, то скорее, иначе буду их бить».[919]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
