ПАПЕР Мария Яковлевна
(?)
Поэтесса. Автор стихотворного сборника «Парус. Стихи 1907–1910 гг.» (М., 1911).
«Двое моих приятелей снимали двухэтажный флигель, нечто вроде студии… В рождественский сочельник 1907 года устроили они у себя маскарад… Часов в шесть утра, когда я возвращался домой, было еще темно. Шла метель. Занесенный снегом извозчик привез меня домой, в Николо-Песковский переулок, и я лег спать. Проснулся я во втором часу дня. Горничная Дуняша подала мне чай и сообщила, что какая-то барышня дожидается меня на кухне с семи часов утра. Столь ранний визит в первый день Рождества меня удивил.
– Почему же вы не сказали ей, чтобы она пришла завтра?
– Я сказала. Они говорят, что хотят вас дождаться.
– Но почему же вы ее не провели в гостиную?
– Они не хотят. Пришли с черного хода да так и сидят на кухне.
Я выпил чаю, оделся и вышел в кухню. Там сидело на табурете какое-то существо в черном ватном пальто, набитом как кучерская шуба. Барашковая приплюснутая шапочка была покрыта огромным серым платком, который, перекрещиваясь на груди, сзади связан был в толстый узел. Поверх платка, на шнуре, висела барашковая муфточка бочонком. При моем появлении существо не пошевельнулось. Оно продолжало сидеть, растопырив руки в черных вязаных перчатках и тяжело упершись в пол резиновыми галошами, доходившими ему почти до колен. Снег, принесенный на этих галошах, растаял посреди кухни широкой лужей.
– Что вам угодно? – спросил я.
Не вставая и не поворачивая головы, существо пропищало:
– Я Мария Папер.
Такого пискливого голоса я отродясь не слышал и никогда не услышу более. Право же, он был разве только немного погуще комариного жужжания.
– Я Мария Папер. Я вам прочитаю мои стихи.
Насилу мне удалось убедить ее снять галоши. Шубы она не сняла и платка не развязала. Мы прошли в кабинет. Едва усевшись, она выхватила из муфты две клеенчатые тетради и начала читать. Личико у нее было крошечное и розовое – не то младенческое, не то старушечье. Между выпуклыми румяными щечками круглой клюковкой торчал красный носик. Круглые карие глазки не смотрели ни на меня, ни в тетрадку: меня она как бы не видела, а стихи знала наизусть. Она лопотала их с такой быстротой и так пищала, что я ничего не мог понять. К стыду моему, должен признаться, что вся эта сцена доставляла мне удовольствие. Мне было всего двадцать лет, я успел напечатать с десяток очень плохих стихотворений, и мне весьма льстило, что некая молодая поэтесса пришла ко мне, чтобы услышать мое авторитетное мнение.
…Наконец я все-таки понял, что слушаю не стихи, а писк. Я попросил ее оставить тетрадки дня на два. Она ушла, я тотчас принялся читать. Стихи оказались разительной чепухой, выраженной, однако, по всем правилам стихотворства, разнообразными размерами, сложными строфами, с метафорами и другими риторическими фигурами. Единственная их тема была любовная, самые прямые эротические картины и образы так и сыпались друг за другом, причем очевидно было, что все это писано понаслышке. Неудивительно, что всего наивнее оказался обширный отдел, посвященный всяческим „извращенностям“.
Через два дня Мария Папер явилась снова. Я сказал ей, что стихи плохи. Она ответила безучастным голосом:
– Я написала другие.
И вынула еще две тетрадки.
– Когда ж это вы написали?
– Не знаю. Вчера, сегодня.
– Сколько же стихотворений вы пишете в день?
– Я не знаю. Вчера написала двадцать.
Я спросил, зачем она пишет о том, чего не знает и чегоне было. Она долго молчала, потом выпалила, потупившись:
– Но ведь я только об этом и думаю.
На мою суровую критику не возразила она ничего. Ушла молча.
…Оказалось – она взяла список сотрудников какого-то журнала и обходит всех по алфавиту.
…Действительно, постепенно обошла она чуть ли не всех писателей – везде побывала со своими стихами и галошами, которые носила и в ненастье, и в вёдро, и в зной, и в стужу. Через несколько месяцев стала она в своем роде знаменитостью. У очень плохих стихов есть странное свойство: то и дело случается, что их самые патетические пассажи, помимо авторской воли, приобретают забавный и чаще всего не совсем пристойный смысл. Так было и со стихами Папер. Вся поэтическая Москва знала наизусть ее четверостишие, приводимое и Мариной Цветаевой:
Я великого, нежданного,Невозможного прошу,И одной струей желанногоВечный мрамор орошу.
Люди мягкотелые или лживые ее обнадеживали. Другие советовали бросить. Она с одинаковым безразличием пропускала мимо ушей и то, и другое – и писала, писала, писала. Но она была вовсе не графоманка. Она была непрестанно обуреваема самыми поэтическими чувствами, и стихи ей звучали откуда-то, словно голоса ангелов, – вся беда в том, что это были какие-то очень глупые ангелы или насмешники» (В. Ходасевич. Некрополь).
ПАРНАХ Валентин Яковлевич
наст. фам. Парнох;15(27).7.1891 – 29.1.1951
Поэт, переводчик, эссеист, хореограф. Член «Цеха поэтов» (1913). Один из организаторов и председателей «Палаты поэтов» (Париж, 1921–1922). Публикации в журналах «Любовь к трем апельсинам», «Гиперборей», «Сполохи» и др. Стихотворные сборники «Самум» (Париж, 1919), «Набережная» (Париж, 1919), «Словодвиг» (Париж, 1920), «Карабкается акробат» (Париж, 1922), книга «Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции» (М.; Л., 1934). Брат С. Парнок.
«Физический облик поэта труднозабываем: безвозрастный человек выделялся тем, что казалось, будто его большая голова покоится на шарнирах и может вращаться вокруг его хрупкого туловища. Пикассо, рисовавший иногда в манере Энгра, необычайно точно передал эту особенность на рисунке, воспроизведенном в одной из книг Парнаха. Пикассо метко схватил привычный жест своей модели – как-то резко, почти вызывающе откидывать голову назад.
Как Парнах существовал, мне неизвестно, по его рассказам знаю только, что он очутился за границей еще до первой войны, какое-то время странствовал по Испании, затем обосновался (не знаю, приложим ли к нему этот глагол) в Париже и стал завсегдатаем ателье, вернее, „лавки древностей“ Ларионова и Гончаровой, которые несомненно приходили на помощь. Парнах был тонким знатоком не только современной, но и классической литературы, общался с Аполлинером и Максом Жакобом, но все же больше всего интересовался джазом, мюзик-холлом и цирком.
…Видимо, поэзия давалась Парнаху с трудом, и не зря он восклицал: „Поэзия, твой беспощадный ад!..“ Успокоения она ему не давала, писал он мучительно, удовлетворен своими писаниями никогда не был, но отрешиться от этой „отравы“ так и не сумел» (А. Бахрах. «Египетская марка» и ее автор).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
