сам, наконец выдал:
– Летчик Михайлов, командир самолета Ил-14, сообщает, что видит объект, идущий к Земле. Как поняли?..
Идущий к Земле! Как это трактовать? Опускается на парашютах – или падает?
С трудом сдерживаясь, СП задает эти естественные вопросы.
Нудный голос отвечает:
– Сейчас запросим. – И через несколько долгих, очень долгих минут появляется в эфире снова:
– Летчик Михайлов, командир «Ил-четырнадцатого», находящегося в районе тридцать километров юго-западнее…
– Да ладно, скажите толком: что он говорит?
– Летчик Михайлов, командир…
– Прекратите болтовню! – сдерживаться далее Королев уже не может. – Отвечайте на вопрос: как снижается корабль? На парашюте?
– На парашюте.
– На одном?
– Сейчас запрошу. – И еще через несколько минут: – На двух.
Общий вздох облегчения. Королев вытирает пот со лба, кратко информирует окружающих о том, каково его мнение о своем радиособеседнике, и садится. Сколько нервных клеток он сейчас потерял – это наука определять еще не умеет. Но ясно, что порядочно.
К сугубому удовлетворению медиков, космонавты с места посадки были сразу же доставлены назад, на космодром, и на целые сутки поступили в полное распоряжение врачей. Правда, это разумное нововведение последовало не в результате настоятельных, уже более чем трехлетних просьб представителей интересов космической физиологии и медицины, а по совсем иным причинам. Ставший традиционным порядок – отлет приземлившихся космонавтов, без возвращения на космодром, прямо в Москву – был нарушен событиями, по своему масштабу превосходившими наши космические дела. Как раз в утро посадки «Восхода» проходил пленум ЦК партии, на котором Н. С. Хрущев (всего несколькими часами ранее звонивший из Пицунды на космодром Королеву) был освобожден от своих постов. В Москве было не до приема космонавтов – последовала команда: ждать.
Ну а пока – не терять же времени зря – космонавты попали в руки врачей совсем свеженькими – и с тех пор это тоже стало традицией или, вернее, обязательным элементом программы каждого космического полета.
Соответственно передвинулось на сутки и заседание Госкомиссии, на котором космонавты докладывали о своей работе.
Собирались теперь уже не на берегу Волги – этот район больше космических финишей у себя не видел, но гостеприимство, оказанное в нем первым нашим космонавтам, начиная с Гагарина, обеспечило ему прочное место в истории космических полетов человека. На сей же раз отчет космонавтов мы слушали в незадолго до этого построенном просторном физкультурном зале на основной площадке космодрома – нынешнем Ленинске.
Одно из редчайших умений на свете – умение при любых обстоятельствах оставаться самим собой. В тот день и Комаров, и Феоктистов, и Егоров в полной мере показали себя и с этой стороны.
Все три космонавта говорили интересно, четко, продуманно. Высказали много нетривиальных мыслей, поделились интересными наблюдениями. Невозможно было не заметить, как раз от раза возрастал научный, технический, да и просто общекультурный уровень послеполетных отчетов космонавтов. Хотя если подумать, то удивляться этому не приходилось: сложнее, насыщеннее, «умнее» становились задания – соответственно изменялись и отчеты об их выполнении. Практика последующих космических полетов эту очевидную закономерность в полной мере подтвердила… Однако задание заданием, но и личность космонавта тут свою роль, конечно, играет. Отнюдь не последнюю!.. Концепция «прежде всего хорошее здоровье» оказалась не очень долговечной.
Но вернемся к докладам экипажа «Восхода».
Комаров сравнивал действия космонавта, управляющего кораблем, с действиями летчика, управляющего самолетом, и заметил, что малые угловые скорости – медленность вращения, присущие первому, – оставляют достаточно времени, чтобы «на ходу» обдумывать и оценивать свои действия. Иными словами, если самолетный летчик сплошь и рядом вынужден действовать автоматически, рефлекторно, а анализировать свои действия уже потом, так сказать, постфактум, то на космическом корабле такой анализ «вписывается» внутрь моторных действий человека.
Пожаловался Комаров – и его поддержал Феоктистов – на тесноту в корабле: «Хоть бы позу немного переменить. Ноги, например, вытянуть или как-нибудь иначе, но переменить». (В это время уже наносились на бумагу контуры будущего космического корабля «Союз», как мы знаем, «двухкомнатного» – несравненно более просторного, чем «Восток» и «Восход».)
Егоров заметил, что работа в течение всего полета была крайне напряженная: за исключением времени сна, практически непрерывная.
Это мы тогда услышали впервые – и с той поры слышали едва ли не после каждого полета. Даже после самых длительных экспедиций.
Когда Борис Борисович Егоров рассказывал о том, как брал на анализ кровь у товарищей по экипажу, сидевший рядом со мной мой старый – со студенческих времен – товарищ пошутил: «Вот оно, первое кровопролитие в космосе». Ни он, ни я, да и вообще никто не мог знать, что первое настоящее кровопролитие на путях человека в космос – не за горами. И что жертвой его окажется этот глубоко симпатичный всем нам человек в тренировочном костюме, смотрящий на нас вдумчивым взглядом и спокойно, без намека на рисовку, отвечающий на наши вопросы – командир «Восхода» Володя Комаров.
Присутствие Феоктистова и на послеполетных докладах космонавтов было тоже для всех привычно. Но раньше он слушал и дотошно – пожалуй, дотошнее, чем кто-либо другой, – расспрашивал космонавта. А сегодня рассказывает сам. Рассказывает очень интересно, проявляя незаурядную наблюдательность не только в том, что прямо входило в круг его обязанностей инженера-экспериментатора: «Внутри космического корабля взлет не производит такого сильного впечатления – грохот, пламя и так далее, – как при наблюдении с Земли… На активном участке, даже на пиках перегрузки, сохраняется полная ясность мышления; можно анализировать происходящее не хуже, чем в обычных условиях, в частности – оценивать аварийные ситуации, если таковые возникнут… Ощущения вначале похожи на самолетные – и по шуму, и по плавным покачиваниям, а во время работы последней, третьей ступени – вроде как в поезде: даже потряхивает, будто на стыках рельсов… Физиологическое проявляется в техническом: на этапе выведения быстро растет влажность в кабине, чуть ли не на глаз видно, как ползет стрелка прибора, – видимо, резко увеличивается потоотделение… Невесомость в космическом корабле непосредственно ощущается меньше, чем в салоне самолета Ту-104 на тренировках, – наверное, потому, что в самолете происходит свободное плавание, а в космическом корабле все время какой-нибудь частью тела чего-то касаешься…» – и так далее, до посадки (кстати, первой «мягкой посадки» в истории космонавтики) включительно.
Тут же выяснилось, что Константин Петрович в полете не только делал в планшете предусмотренные заданием записи, но сразу наносил точки на миллиметровку – хотел видеть, как они ложатся на кривую. И снова – в который уж раз – возникают у меня ассоциации с авиацией. Ведь в испытательных полетах хорошие, опытные инженеры-экспериментаторы издавна любили еще в воздухе прикинуть, как себя ведут эти своенравные, упрямые точки.
