лицу. Молния полыхнула, и на краткий миг Елень увидела мертвенно-бледное лицо Соджуна, искаженное болью.
— Ты… только держись, хорошо? Соджун, я без тебя пропаду, слышишь? — кое-как сдерживая слезы, проговорила она.
— Уходи…, — выдохнул раненый в ответ.
Елень затрясла мокрой головой.
— Ни за что! Если ты решишь тут умереть, я умру вместе с тобой! Слышишь?
Она вновь приподняла его. Мужчина вздрогнул всем телом, сражаясь с болью, он кое-как поднял руку и взялся за луку седла. Его качнуло, но капитан лишь заскрипел зубами и ткнулся головой в седло. Он ничего не видел перед собой, и не потому, что стояла кромешная ночь, а потому, что перед глазами плавали черные круги. Казалось, что его разрезают на части, снимая живьем кожу. Но он знал одно: Елень не отступит. Она либо спасет его, либо ляжет с ним под первое попавшееся дерево и умрет. А сил прогнать ее не было. Значит нужно пересилить себя. Даже если придется вычерпать себя до дна.
Елень помогла ему поднять ногу и вставить носок в стремя, но подтянуться Соджун не мог. То, что он делал десятки тысяч раз с легкостью и даже не глядя, сейчас сделать не мог. Его ноги-то едва держали. Елень помогла и просто затолкала на седло, потом привязала, чтоб капитан не свалился и повела лошадь в поводу куда глаза глядят.
Только через несколько минут она вдруг осознала, что не знает, куда идти. Нужна была крыша, любая крыша, чтоб обработать раны, чтобы извлечь стрелы, чтоб облегчить страдания раненого. Она шла понизу уступа, доверившись судьбе, держа лошадей под уздцы. Ее кобыла вдруг пошла легче, зафыркала, Елень потрепала ее по шее, и вдруг ткнулась в какое-то заграждение, от неожиданности выпустив повод лошади, везущей капитана. Женщина протянула вперед руки и поводила ими в стороны. Пустота. Но что-то же ее остановило. Пальцы нашарили натянутую веревку.
— Кто бы в лесу стал натягивать веревку? — пробормотала она.
Подцепив пальцами толстую бечевку, Елень пошла вдоль нее, споро перебирая руками. И тут в руки попалась какая-то мокрая тряпка, женщина от неожиданности едва не вскрикнула, а потом стала щупать ее двумя руками. Тряпка была небольшой, не больше двух пядей в длину и шириной в пядь, и вот тогда Елень поняла, куда ее занесло: она вышла к домику доктора Ан. Домик прокаженного. Домик, в который живым лучше не входить. Но размышляла Елень не больше десяти секунд.
— А так он точно умрет, — пробормотала она и подняла веревку.
Она сама сюда привозила продукты и книги. Она знала во дворе каждый горшок. Она знала, где на кухне лежит огниво, а огонь — это жизнь.
Быстро отвязав капитана, стащила его с лошади, а потом втащила в дом, где успела зажечь лучину. В маленьком светце едва тлел слабый огонек, но при его свете угадывались очертания предметов в доме. Класть раненого Соджуна на постель прокаженного Елень бы не стала, поэтому устроила его на расстеленном прямо на полу меховом плаще спиной вверх. Капитан вытянулся на этом жестком ложе и, казалось, выдохнул.
Еще дед говорил, что, если под рукой ничего нет, на рану можно полить вино. Говорил, что ощущения неприятные, но терпимые. Рассказывал, как сам извлекал стрелы. Гордился тем, что на спине не имел ран, так как в спину ранят только трусов, когда те сбегают с места боя… Елень смотрела на три обломка, торчащих из спины ее мужчины, и руки дрожали.
— И когда человек становится живым щитом для другого, — пробормотала она, чтоб хоть как-то подбодрить себя.
Извлечь стрелы — дело нехитрое, а вот как не дать умереть потом от кровопотери, та еще задачка! И сейчас женщине пригодилась вся лекарская наука деда, впитанная живым детским умишком. А врачевал дед знатно!
Пришлось развести огонь в печи. Если раны не прижечь, Соджун до утра вряд ли дотянет. Поначалу Елень одолевала мысль, что на домик могут выйти по свету из окон. Но выйдя из дома за водой, она оглянулась на окна, а света в них не увидела. Причину этого поняла позже. Доктор Ан сильно страдал от солнечного света, поэтому изнутри окна были затянуты бумагой, выкрашенный в черный цвет. В таком доме даже в самый ясный день царил полумрак. Сейчас даже это было на руку беглецам.
А в доме нашлось все. Елень искала хоть какое-нибудь одеяло, но в дальнем шкафу нашла нетронутую постель, которую привезла в прошлом году доктору, а тот ею так и не воспользовался. Елень поняла это, как только раскрутила тюфяк, куда она сама скрутила новую одежду для умирающего. В холщовых одеждах нашлась связка монет, которую спрятала женщина, зная, что так просто деньги доктор не возьмет: гордость не позволит. Елень скрутила старую постель прокаженного и вынесла, а на ее месте постелила новый тюфяк, на который потом уложит Соджуна, уже переодетого в сухую новую одежду, когда обработает ему раны…
Еще не закипела в чане вода, а женщина уже все приготовила для извлечения стрел, моля все Высшие силы о помощи. В ее лекарской котомке был полый прут, заканчивающийся круглой плоской пластиной диаметром с мелкую монету. К пруту прилагалась деревянная ручка, вставляющаяся в полое отверстие. Этот инструмент для прижигания возил с собой Соджун, а несколько раз даже использовал. Для него ранение стрелой не новинка, а вот для Елень…
Женщина откупорила пузырек с отваром опия, поднесла к губам Соджуна, но тот только усмехнулся:
— Не действует… он на меня… тяни так…
Но Елень не стала его слушать и влила несколько глотков отвара в приоткрытые губы. Ресницы дрогнули, и капитан послушно проглотил лекарство, заведомо зная, что оно ему не поможет. И тут совсем не вовремя на память пришла встреча с хозяйкой дома учения, которая говорила что-то такое про раны и опий.
«Что будет, то будет»,— устало подумал Соджун.
Три обломанных древка торчали из тела капитана, которое казалось бледным и холодным даже на вид. Под рукой в каменной чаше стоял с горящими углями горшок, из которого торчала деревянная рукоять инструмента для прижигания раны. Рядом — кувшин с очень крепким вином. На столике — сложенные стопкой повязки, а около них выложены инструменты врачевателя. Лет восемь назад этот набор доктору Ан
