Слово «расплата» напомнило мне о том, что сегодня ко мне приходила моя невестка Паола. И впрямь редкое событие. Ничего хорошего она, впрочем, говорить мне не собиралась, что явно доставляло ей удовольствие. Она окинула меня презрительным взглядом свысока, искупав в своей жалости, что понравилось мне так же, как если бы меня облили водой из сточной канавы.
– Здравствуй, Люссиета, – снисходительно сказала она мне и немедленно добавила, чтобы я не подумала, будто она желает мне добра: – Должна предупредить тебя, что ты слишком много времени проводишь с доктором-евреем. А это плохо для дела.
Я открыла рот, но не смогла вымолвить ни слова. А Паола продолжала:
– И скандал с его женой запятнал его еще сильнее.
И тут слова наконец слетели с моих губ:
– Но ведь настоящая проблема – для тебя – состоит не в этом, не правда ли? Все дело в его национальности, верно? Ты предпочла скорее лишиться мужа – одного из них, по крайней мере, потому что за тобой мужья ходят стаями, – чем обратиться за помощью к врачу-еврею, который мог бы спасти его. Отказавшись, ты фактически своими руками убила Иоганна.
Мысленно я продолжаю: «И разрушила мою жизнь, отправив меня и моего мужа в путешествие через Альпы, из которого мы могли и не вернуться и во время которого между нами образовались первые льдинки… А ты тем временем без всякого стыда продолжаешь встречаться в темных переулках с каким-то рыжеволосым чужестранцем!» Преступлениям, в которых я была готова в тот момент обвинить Паолу, не было числа.
Но Паола холодно ответила:
– Бедный Иоганн умер бы в любом случае. У него уже были пятна на легких, когда я выходила за него замуж. Так что я знала, что это ненадолго. Но ты не сможешь причинить мне боль своими беспочвенными обвинениями. Я оплакала Иоганна и сделала то, чего хотел бы и он: постаралась сохранить его типографию на плаву, для чего мне пришлось взять в союзники еще одного печатника, дабы упрочить наше положение.
– Разве ты не любишь своего нового мужа? – спросила я, думая о рыжеволосом мужчине.
– От твоей наивности у меня зубы сводит, Люссиета. Ты решительно настроена оставаться ребенком, но при этом требуешь от всех привилегий взрослого. Венделин говорит…
– Ты хочешь сказать, что разговариваешь с моим мужем, когда меня нет рядом? – Голос мой повысился до неприятного визга, хотя я изо всех сил старалась держать себя в руках.
– Только о делах в stamperia. Да, я прихожу на совещания по поводу рукописей, которые они планируют печатать, и провожу исследования насчет того, какие книги пользуются спросом. Я разговариваю и с другими типографами. Я позволяю мужчинам помочь себе самим, а не осложняю их и без того нелегкое положение всякими сказками и сплетнями, не отдавая себе отчета в том, к чему это может привести.
Не помню, что еще она мне наговорила. Наверное, я просто перестала ее слушать. Единственное, о чем я могла думать в тот момент, – это о том, что муж спрашивал у Паолы ее мнение в вопросах, которые не пожелал обсудить со мной. Краем уха я слышала, что он интересовался ее мыслями даже о Катулле! А мне он ни разу не говорил, что она приходит в stamperia! Я представила, как она торчит там, словно заразная болезнь, и меня буквально затрясло от ненависти.
Значит, у него уже вошло в привычку держать меня в неведении. У него есть от меня секреты. А ведь я не осмеливаюсь высказывать свое мнение в его присутствии. У меня есть только моя подруга Катерина и мой добрый еврей, только с ними я могу поговорить, а теперь Паола настаивает, чтобы я прогнала и его, причем только из‑за того, что натворила его жена. Ну скажите, разве это справедливо?
Очевидно, Паола и мой муж замыслили свести меня с ума. И пока я не окажусь на campo dei morti[206], они будут играть с моим усталым мозгом, играть… А ведь что-то уже оторвалось и носится, как безумное, у меня в голове.
* * *
Николо Малипьеро узнал об аресте Сосии в самый неподходящий момент. Он пытался влезть на пирамиду из столов, выстроенную над туалетным столиком, расписанным в ее честь. У него получилась эдакая импровизированная виселица, петлю которой он неумело соорудил из пояса своего домашнего халата. Она была привязана к рожку люстры, с которой он обычными ножницами срезал почти все подвески, и теперь внизу валялись осколки разбитого стекла. Обезглавленная люстра раскачивалась из стороны в сторону, жалобно позвякивая уцелевшими арабесками, пока Николо просовывал веревку сквозь ее рожки, нацелившись на крепкий крюк в потолке.
Причиной подобного поведения стало то, что, по случайному совпадению, сегодня утром он получил письмо от Сосии, в котором она сообщала, что более он для нее не существует. А если он перестал существовать для нее, то не желал прозябать и в каком-либо ином качестве.
Он не желал предаваться воспоминаниям, равно как и размышлять о вещах, на которые она его подвигла.
– Будь мужчиной. Если ты этого не сделаешь, то больше меня не увидишь, – заявила она ему в ту ночь, улыбаясь в неверном пламени свечей, а парни весело скалились, стоя за ее спиной.
Когда ему доставили конверт, он нащупал в бумажной обертке ключ от своей студии. «Вот, значит, как, – подумал он. – Она вернула мне ключ. И ради этого я отрекся от своей чести и покрыл себя позором».
Николо обмяк в кресле, сунув ладони под мышки. Он не мог поднять глаза. Они были опущены долу, как у Мадонны, ведь он не находил в себе сил взглянуть на жалкий спектакль, который разыгрывала перед ним жизнь. Время от времени он выдергивал из подмышки то одну вспотевшую горячую ладонь, то другую, и слабо взмахивал ими в знак безысходного отчаяния. Он смотрел себе под ноги, на пространство между краем кровати и полом. Затем он принялся расхаживать по своим апартаментам с таким видом, словно на плечи и грудь ему давила тяжелая сбруя, увлекавшая его из одной комнаты в другую. Ему было страшно сидеть на одном месте; он боялся, что боль настигнет его.
Почти все утро у него ушло на то, чтобы построить пирамиду из мебели. Не имея привычки к физическому труду, он очень устал, устал по-венециански, то есть фактически превратился в живого мертвеца. К несчастью, его пирамида возвышалась чуть в стороне от крюка с петлей, которая теперь покачивалась позади него, задевая его шею. Он потянулся руками и принялся вслепую нашаривать веревку. Наконец, со свойственной ему неуклюжестью, он нащупал кисточку от пояса, которая зацепилась ему за ухо, прежде чем он сумел стащить ее ниже, обдирая нежную кожу лица золотым плетением.
