В первой параллели, код «Джон Картер», демократы избрали своим кандидатом Пола Мак-Натта, но президентом стал республиканец Роберт Тафт[129].
В нескольких параллелях, обозначенных общим кодом «Сирано», мистер Рузвельт был избран и на третий срок, и на четвертый, умер во время четвертого срока, и его заменил на посту вице-президент, бывший сенатор от Миссури Гарри Трумэн. В моей параллели такого сенатора не было, но из рассказов Брайана о Франции я помню некоего капитана Гарри Трумэна. «Оголтелый вояка, — говорил о нем Брайан, — прямо циркулярная пила, а не человек». Но тот Гарри Трумэн был не политик, а галантерейщик[130], так что вряд ли это одно и то же лицо. Брайни старался покупать перчатки и прочее только у капитана Трумэна. «Вымирающая порода, — отзывался он о нем, — джентльмен старого образца».
Во второй параллели, код «Лесли Ле Круа», из которой происхожу и я, и Лазарус Лонг, и Бундок, мистер Рузвельт был выдвинут в президенты на третий срок в июле 1940 года, но умер от удара во время игры в теннис[131], в последних числах октября, что вызвало беспрецедентный конституционный кризис. Генри Уоллес, выдвинутый демократами в вице-президенты, заявил, что все демократические штаты обязаны по закону голосовать за него как за президента. Национальный комитет демократической партии имел на этот счет свое мнение, как и Коллегия выборщиков, и Верховный суд — причем ни одно из этих мнений не совпадало с мнением Уоллеса. Была и четвертая точка зрения, поскольку обязанности президента с октября исполнял Джон Нэнс Гарнер[132], которого не выдвинули вновь и который вышел из своей партии после июльского съезда.
Я к этому еще вернусь, ведь я выросла в той параллели. Однако заметьте вот что: мистер Рузвельт был сражен ударом, когда играл в теннис. Изучая сравнительную историю, я узнала, что во всех параллелях, кроме нашей, мистер Рузвельт был с детства искалечен полиомиелитом и прикован к инвалидному креслу!
Влияние инфекционных болезней на ход истории — неувядающая тема для дискуссий у матемисториков Терциуса. Меня особенно интересует одна эпидемия, поскольку я при ней присутствовала. В моей параллели испанская инфлюэнца за зиму восемнадцатого — девятнадцатого годов унесла пятьсот двадцать восемь тысяч жителей США и убила во Франции больше солдат, чем пули, снаряды и отравляющий газ. Что, если бы испанка пришла в Европу годом раньше? История, безусловно, изменилась бы, но каким образом? Что, если бы умер ефрейтор, назвавший потом себя Гитлером? Или изгнанник, назвавший себя Лениным? Или солдат по фамилии Петэн? Эта инфлюэнца могла убить человека за одну ночь — я сама это не раз наблюдала.
Третья параллель, код «Нейл Армстронг», — родной мир моей брачной сестры Хейзел Стоун (Гвен Кемпбелл) и нашего общего мужа Джубелла Хэршоу. Непривлекательный мир, в котором Венера непригодна для обитания, Марс — холодная, почти лишенная воздуха пустыня, а Земля будто сошла с ума, вовлеченная Соединенными Штатами в самоубийственную, подобную переселению леммингов гонку.
Я не люблю заниматься третьей параллелью — уж очень она страшна. И в то же время она меня завораживает. В той параллели, как и в моей, американские историки называют вторую половину двадцатого века «Годами Безумия» — и есть отчего! Обратимся к фактам:
а) Самая крупная, самая долгая, самая кровавая война в истории Соединенных Штатов, которую специально мобилизованные для этого войска вели с неизвестной целью, без намерения победить — и которая кончилась тем, что войска просто ушли, бросив тот народ, за который якобы сражались.
б) Еще одна война, которая никогда не объявлялась, которая так и не завершилась — этакое вооруженное перемирие, затянувшееся на сорок лет, во время которых Соединенные Штаты восстановили дипломатические и торговые отношения с тем самым правительством, против которого ранее начали необъявленные военные действия.
в) Убийство президента, убийство кандидата в президенты, покушение на президента, совершенное известным психопатом, которому тем не менее позволили гулять на свободе, — президент серьезно ранен — убийство крупного негритянского лидера и несметное количество других покушений — неудачных, частично удавшихся и удавшихся полностью.
г) Бессмысленные убийства на улицах, в парках и в общественном транспорте, законопослушные граждане, особенно пожилые, стараются не выходить из дома после наступления темноты.
д) Школьные учителя и университетские профессора, внушающие ученикам, что патриотизм — устаревшее понятие, брак — устаревшее понятие, грех — устаревшее понятие и США — тоже устаревшее понятие.
е) Школьные учителя, не умеющие ни говорить, ни писать грамотно, не умеющие считать.
ж) Ведущий сельскохозяйственный штат, наживающийся с помощью подпольной фабрики по производству запрещенного наркотика.
з) Кокаин и героин называют «расслабухой», кражу «приватизацией», бандитский вандализм «раздолбоном», взлом «откупоркой», избиение «разборкой», а реакция на все эти преступления такова — мальчишки есть мальчишки, надо их поругать — авось исправятся, нечего портить им жизнь, обращаясь с ними, как с уголовниками.
и) Миллионы женщин приходят к выводу, что им выгоднее рожать внебрачных детей, чем выходить замуж или работать.
Я не могу разобраться в третьей параллели, код «Нейл Армстронг», так что послушаем лучше Джубела Хэршоу, который в ней жил. «Мама Морин, — сказал он мне, — Америка моей параллели наглядно демонстрирует, что может произойти с демократией — это самое и происходило со всеми демократиями на протяжении всей истории. Истинная «поголовная» демократия, где каждый взрослый имеет право голоса, лишена обратной связи, служащей человеку для самоусовершенствования. Она целиком и полностью зависит от мудрости и сдержанности граждан… которым противостоит безумие и разнузданность других граждан. Демократия предполагает, что каждый свободный гражданин отдает свой голос на благо общества, во имя общей безопасности и благосостояния. На деле же упомянутый гражданин голосует за свои интересы, как он их понимает, а большинство понимает их как «хлеба и зрелищ».
«Хлеба и зрелищ» — это раковая опухоль демократии, ее неизлечимая болезнь. Поначалу демократический режим работает превосходно. Но как только государство дает право голоса всем поголовно, будь то производитель или паразит — значит, этому государству придет конец. Как только плебс поймет, что можно сколько угодно голосовать за «хлеб и зрелища» и полезные члены общества не в силах его остановить, — он будет голосовать за «хлеб и зрелища», пока не обескровит государства до смерти или пока оно, обессиленное, не уступит захватчикам и варвары не войдут в Рим, — Джубал грустно пожал плечами. — Мой мир был прекрасен, пока им не завладели паразиты».
Джубал Хэршоу указал мне на еще один симптом, неизменно предшествующий, по его словам, крушению культуры: исчезновение хороших манер, обычной вежливости, уважения к правам других людей. «Философы от Конфуция до наших дней не уставали это повторять. Но признаки этого рокового симптома разглядеть нелегко. Ну что такого, если упускается вежливое обращение к человеку? Или если младший самодовольно называет старшего просто по имени? Подобным послаблениям в этикете не всегда придают значение. Но существует один безошибочный признак упадка хороших манер: это грязные общественные туалеты. В здоровом обществе общественные комнаты отдыха, туалеты, умывальные так чисты, опрятны и так хорошо пахнут, как ванная в приличном частном доме. В больном же обществе»… — Джубал с отвращением замолчал.
Ему не было нужды продолжать: я это наблюдала и в своей параллели. В первой половине девятнадцатого века до самого начала сороковых годов люди всех слоев общества были по обычаю вежливы друг с другом, и само собой разумелось, что, пользуясь общественным туалетом, человек старался оставить его после себя таким же чистым, как нашел. Насколько я помню, опрятность в общественных туалетах, а с ней и хорошие манеры, пошла на убыль во время Второй мировой войны. В шестидесятые и семидесятые годы грубость всякого рода стала делом обычным, а в общественные туалеты я старалась по возможности не заходить.
Ругательства, грубые манеры и грязь в туалетах — все это явления одного порядка.
Америка моей параллели тоже страдала от рака, именуемого «хлеба и зрелищ», но нашла более быстрый путь к самоубийству. Хвастаться нам нечем — во второй параллели народ Соединенных Штатов сам проголосовал за религиозную диктатуру[133].
Это случилось после 1982 года, так что меня, к большой моей радости, при этом не было. Когда мне стукнуло сто лет, Неемия Скадцер был еще малышом.
