Манифест 29 апреля 1881 г., возвращающий, по словам М. Н. Каткова, «русскому народу русского царя самодержавного», объявлял ту «новую политику», которой домогались сторонники абсолютной монархии. Приводя отрывки из манифеста, «Таймс» заключала, что он «достаточно ясно указывает на действительное направление внутренней политики страны». Отмечалось, что циркулировавшие в Петербурге и за границей предсказания «конституционных перемен „не оправдываются“.
В российской истории часто драматическое соседствует со смешным. Манифест 29 апреля прозвали «ананасным», имея в виду нарушавшую его торжественно-велеречивый стиль фразу: «А на Нас возложить священный долг самодержавного правления». Автором поначалу считали Каткова: ведь именно он, называвший себя «сторожевым псом» самодержавной власти, яростно защищал ее «от всяких на нее поползновений». Но Победоносцев не скрывал своей роли в появлении «царского слова», как и того, что за образец был взят манифест Николая I 19 декабря 1825 г. Тень деда — императора Николая Павловича — будет сопровождать Александра III на протяжении всего его царствования.
Весна 1881 г. дала новые доказательства того, что самодержавие отвергает любые посягательства на свои прерогативы и вести переговоры с этой властью можно только с позиции силы. Но такой общественной силы, с которой царь должен был считаться, не оказалось. Дело, разумеется, не в том, что у народовольцев не хватило ресурсов продолжить борьбу: новые покушения на царя только оттолкнули бы общество, в котором росло отвращение к террору с его подкопами, выстрелами и динамитными взрывами. Так и не сложилась либерально-демократическая коалиция, которая могла бы оказать натиск на самодержавие, заставить власть пойти навстречу общественным требованиям. Сторонникам представительного правления расхождения в их программах показались более существенными, нежели сходство. Способность политических сил к объединению, к компромиссам — черта развитого гражданского общества, к которому Россия делала только первые шаги.
В той огромной почте, которая направлялась к Александру III в первые дни его царствования, изобилующей планами преобразований, доносами, угрозами, советами, как уберечься от супостатов, было и послание от тех, кто вынес и свершил смертный приговор его отцу. Отпечатанное на веленевой бумаге специально для императора, оно одновременно распространялось по стране в виде прокламации, обычным для народовольческой печати тиражом (2-3 тыс.).
«Ваше Величество, — обращался к Александру III Исполнительный комитет „Народной воли“. — Вполне понимая то тягостное настроение, которое Вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время». Народовольцы заявляли, что не ставят условий: «Условия, необходимые для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей». В письме утверждалась необходимость созыва представителей от народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни. Впредь до решения Народного собрания правительство должно допустить свободу слова, печати, сходок. Предусматривалась и амнистия по всем политическим преступлениям. Социалистических требований в письме ИК не было. «Итак, Ваше Величество, решайте», — призывали народовольцы, утверждая, что если политика правительства не изменится, то «страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершат процесс разрушения старого порядка».
Царь не ответил на письмо «государственных преступников». Но он игнорировал и вполне умеренные требования тех, кто действовал в рамках легальности. Нельзя было не увидеть, что при всем различии устремлений и «нигилисты», и земская оппозиция, и либеральная бюрократия сближались в признании необходимости привлечения к делу управления общества, народа.
Письмо ИК «Народной воли» Александру III прочно вошло в арсенал революционной литературы, неоднократно перепечатывалось подпольными типографиями, гектографировалось, распространялось в переписанном от руки виде и в царствование Николая II.
Именно императору Николаю Александровичу пришлось стать свидетелем исполнения народовольческого пророчества.
Провозглашенное Катковым «возвращение самодержавия» сопровождалось массовыми арестами, высылками, репрессиями, полностью обезглавившими и обескровившими «Народную волю». Александр III верил в действенность террора не меньше, чем его враги-народовольцы. Но насилие могло породить только насилие. Прервать эту цепную реакцию, проявить добрую волю, отказаться от возмездия призвал императора великий русский писатель. Л. Н. Толстой в искреннем душевном порыве обратился к Александру III с письмом, где призывал его к милосердию. Сторонник непротивления злу насилием, он не сочувствовал террористам, не оправдывал их. Думая о судьбе России, переполненной враждой и насилием, писатель просил царя отказаться от казни тех, кто по законам Российской империи ее заслужил. Только милосердие, убеждал Толстой, способно оздоровить общество, заставить его всмотреться в себя, вдуматься в происходящее без ненависти и злобы. Нельзя бороться с революционерами, «убивая, уничтожая их», убеждал писатель. «Не важно их число, а важны их мысли. Для того чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий достаток, равенство, свобода. Чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, который бы был выше их идеала, включал бы в себя их идеал».
Письмо Толстого шло к царю сложным путем. Победоносцев, к которому через критика Н. Н. Страхова обратился Лев Николаевич, отказался передать его императору. От Страхова оно попало в руки историка К. Н. Бестужева-Рюмина (одного из основателей Высших женских курсов, известных в обществе как «бестужевские»). Тот передал письмо писателя великому князю Сергею Александровичу, который и вручил его царю.
Александр III не счел нужным ни пригласить к аудиенции, ни написать писателю, чья слава давно перешагнула пределы России. Через тех же посредников он «велел сказать графу Льву Николаевичу Толстому, что, если бы покушение было на него самого, он мог бы помиловать, но убийц отца он не может простить». Цена этого царского слова станет ясной, когда речь пойдет о казнях новых первомартовцев.
Призыв о милости прозвучал и в публичной лекции В. С. Соловьева — профессора Петербургского университета и Высших женских курсов. Философ, снискавший популярность своей критикой отвлеченности христианских истин от жизни, ратовавший за их активное применение на практике, собирал огромные для того времени аудитории. "Сегодня судятся и, верно, будут осуждены на смерть убийцы 1 марта, — обратился он к слушателям. — Царь может простить их. И если он действительно вождь народа русского, если он, как и народ, не признает двух правд, если он признает правду Божью за правду, а правда Божья говорит: «Не убий», то он должен простить их».
В переполненном зале Кредитного общества, где собралось около тысячи человек — цвет столичной интеллигенции, студенты, курсистки, — эти слова встретили овацией. Лишь несколько офицеров и дам в знак протеста покинули лекцию. Молодежь вынесла Соловьева из зала на руках. Его речь, отпечатанная на гектографе, распространялась довольно широко, а самому философу публичные выступления были запрещены. Но царь все-таки не решился на высылку Соловьева, как и на лишение его профессорского звания, хотя эти меры и обсуждались. Немалую роль сыграло то обстоятельство, что возбудивший царский гнев философ был сыном известного историка С. М. Соловьева, преподававшего эту науку Александру Александровичу, который после кончины историка в 1879 г. по совету Победоносцева обратился к семье Соловьевых со словами участия и поддержки.
По-видимому, не только Л. Н. Толстой и В. С. Соловьев — два ярких мыслителя, являвшихся идейными противниками, пытались остановить руку монарха, готовую подписать смертный приговор первомартовцам.
30 марта 1881 г. встревоженный Победоносцев обобщает свои наблюдения на эту тему в письме к царю: «Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавить осужденных преступников от смертной казни». Ссылаясь на мнение народа, которое ему, «жившему среди народа», хорошо известно, он требовал возмездия. Константин Петрович мнил себя истинным христианином, а Толстого и Соловьева — еретиками. Он и веру Достоевского воспринимал как «розовое христианство», хотя при случае любил сообщить, что старец Зосима из «Братьев Карамазовых» — романа, читавшегося тогда нарасхват, — был задуман при его, Победоносцева, участии. Но поучения героя Достоевского «любить человека во грехе», «побеждать зло смиренной любовью» оказались непригодными для обер-прокурора Святейшего Синода, когда речь зашла об интересах власти.
