Он обнаружил вдруг, что идет по улице Агнеш. Один-два дворника вышли с метлами к воротам. Они скорее угрожали пока зиме, проверяя свое оружие на тонкой крупе. Махнув несколько раз метлами по асфальту, они собрались в подворотне беседовать. Водал был среди них. Лайош на другой стороне улицы опустил голову, но, дойдя до конца улицы, повернул обратно и, идя вверх, смотрел на беседующих, уже не пряча глаз. Водал словно вздрогнул, увидев его. Лайош забыл все свои прежние дурные мысли о нем — так его мучило желание поговорить с ним о Маришке. Он снова вернулся и прошел мимо Водала, уже по середине дороги. Водал был возле своих ворот и махал метлой по чистому тротуару — для того лишь, может, чтобы заглушить свое беспокойство. Когда Лайош появился перед ним, он поставил метлу и посмотрел на него сквозь густые хлопья. Лайош под этим взглядом остановился. «Ты это, что ли, парень?» — спросила из двух замерших статуями фигур та, что с метлой. «Господин Водал?» — ответил Лайош вопросом. «Не ты ли тут проходил только что? Вроде бы я тебя видел», — сказал Водал. «Я, — признался Лайош, чуть помолчав. — Думал, погляжу еще раз на дома, где бедная моя сестренка служила». Водал прислонил метлу к ограде и сошел на мостовую с тротуара. «Случилось что?» — спросил он тихо. «В клинике женских болезней она, в Сегеде. Ноги у нее подтянуты вверх», — вырвалось, как рыдание, у Лайоша. «Написала она»? — спросил после долгого молчания Водал. «Здесь у меня письмо, — хлопнул Лайош по карману куртки. — Хотите прочесть, господин Водал?» Тот бросил взгляд в сторону дома. «Ступай за угол, я сейчас приду».
Лайош угрюмо топтался на углу, злясь про себя. Сестра там умирает, а этот все боится, как бы жена не узнала. А, чего от такого ждать? Нет, что ли, у Лайоша гордости, какая была у сестры? Но те несколько слов, что он прорыдал Водалу, настолько облегчили ему душу, что он дождался Водала, чтобы испытать еще раз нечто подобное. Когда тот подошел, снежинки на протянутом письме успели уже размыть несколько букв. Водал, встав под фонарь, принялся читать письмо. Он был в дворницком балахоне; чтоб разобрать написанное, ему пришлось поднять бумагу выше головы. Так, снизу, и разбирал он слова, над которыми в окружении снежинок танцевала лампа. Молча отдал он письмо Лайошу, с таким вниманием следя, как тот расстегивает куртку, словно самым важным для него было сейчас узнать, через сколько расстегнутых пуговиц пройдет бумажник, через одну или через две. «Стало быть, две недели она уже там? С середины ноября?» — спросил он Лайоша. Видно было, что он высчитывает что-то, так же как высчитывал Лайош, когда Тери и барыня вспоминали сцену в подъезде. С середины сентября до середины ноября — два месяца; Водал, видно, эти два месяца мерил с конца до начала и с начала до конца. На лице у него можно было прочесть мрачную злобу, но Лайош догадался, что думает он о профессоре. Он или профессор? «К таким делам серьезно надо относиться, — сказал он наконец. — Когда поправится, пусть отдохнет. Лучше всего, если на месяц уедет к тетке…» Лайош ждал от него другого и теперь разочарованно молчал. «Приходи сюда завтра в это же время, я раздобуду денег, чтобы она могла уехать. Двадцать пенге хватит пока».
Лайош не ответил. На противоположной стороне, снизу, с улицы Агнеш, скользнула у ограды женская фигура. Достигнув светлого круга под фонарем, совсем прижалась к ограде и поползла вверх, будто не человек, а чья-то тень. Лайош не хотел предупреждать Водала, но тот вроде и сам ее заметил. Он этого не выдал ничем, только сразу стал прощаться. «В общем, завтра, в это же время», — повторил он и твердыми, решительными шагами вернулся к дому, стараясь не глядеть на противоположную сторону, откуда следила за ним жена.
Лайош медленно двинулся вверх по улице. Он видел, что жена Водала догоняет его. «Ну что ж, давай, давай», — подумал он и остановился. Очень он был огорчен разговором: не несчастные двадцать пенге ждал он от Водала, прохаживаясь перед ним туда-сюда, словно уличная девка. Видит бог, совсем не в том он нуждался. «Вам что от меня надо?» — резко повернулся он к женщине. Та не ждала от него такой решительности и несколько отпрянула. И заготовленная фраза прозвучала не столь уверенно, как ей хотелось бы. «Слушай, ты, лучше не шляйся к моему мужу, а то…» — «Дьявол шляется к вашему мужу, а не я! — рявкнул на нее Лайош. — Можете спрятать его к себе под юбку. Такому мужику там самое место». Не только Водалиха опешила от такого отпора, сам Лайош был удивлен. Оба с испугом слушали прозвучавшие слова, словно и не Лайошем сказанные. Так необъясним был этот взрыв, что дальше обоим нечего было говорить; они молча смотрели друг на друга, а когда насмотрелись, разошлись в разные стороны, будто случайные прохожие. Водалиха, вернувшись потихоньку домой, сделала из Лайошевой вспышки вывод, что муж ее окончательно отделался от Маришки. Лайош тот же самый вывод сделал относительно себя. «Деньги у меня у самого есть, очень ты мне нужен», — думал он, идя сквозь снег, который переходил-таки понемногу в дождь, решив спор меж дворницкими шаркающими метлами и тихими садовыми лопатами снова в пользу лопат.
Пока Лайоша не было, в доме на улице Альпар все перевернулось вверх дном. Еще издалека Лайош заметил, что там что-то не так: в доме словно бы вспыхнул электрический пожар, свет бил из всех окон. Когда Лайош вошел в калитку, на втором этаже опустили с шумом первую ставню. Дверь на улицу была распахнута, и на пороге Тери утешала всхлипывающую Жужику. Так поздно девочка на улицу не выходила, и Тери не любила держать зимой распахнутой входную дверь. Словно какое-то несчастье выгнало девочку наружу, и Тери потому должна была стоять с ней в темноте на пороге, чтоб в случае чего спасаться бегством. «Случилось что?» — спросил Лайош, встав перед ними. «Барин орет», — ответила Тери, которая и в этой необычной ситуации не потеряла способности смотреть на господ со стороны и потешаться над ними. Лайош вошел в прихожую. Там уже слышен был наполняющий весь дом странный голос, который вызвал электрический пожар и выгнал Жужику к прислуге. Кто-то в самом деле вопил в комнатах, но Лайош не мог поверить, что это барин. Рев разносился по дому, хриплый, подобный вою, и состоявший не столько из слов, сколько из судорожных толчков, которые выталкивали грязь, копоть, слезы из вспухшей глотки, превращая их в тягучий вопль. Лайош никогда не слышал такого крика. Разве что в Абафалве один бедняга поденщик кричал похоже, когда ногой попал в барабан молотилки. Но тот скоро потерял сознание. У барина же словно выдергивали одну за другой все новые ноги — или одну переламывали все в новом и новом месте.
Лайош остолбенело застыл в прихожей; он никогда бы не поверил, что этот тихий человек способен на такое. Когда его уши привыкли немного и он чуть еще придвинулся к двери, в вопле, казавшемся нечленораздельным, стали пробиваться отдельные слова и предложения. «Мало было этой тюрьмы? Ты и детей против меня настраиваешь? Чтобы и они это продолжали? Так что такое семья? Смирительная рубашка? Самое лучшее убиваете в человеке! Тряпки, вещи, пустяки остаются от жизни! Которая одна всего. Это же хуже, чем убийство!.. Лучше возьми заколи меня сейчас же! Хочешь, чтоб я по частям сгнил? Для этого ты за меня вышла? Ради этого отдал я молодость?..» Барыня некоторое время пыталась усмирить его решительностью. «Ты с ума спятил? Ты меня приводишь в отчаяние: что будет с детьми, если им такое придется видеть?». Но барина уже невозможно было успокоить разумными доводами. «Тебя я привожу в отчаяние? А я? Как ты это назовешь? Я гнию тут у вас на глазах. Вы на меня и не смотрите иначе как на кусок гнилого мяса, который можно вырыть и снова закопать, как экономные собаки делают с куском дохлятины». «Банди!» — взвизгнула барыня — и дальше она тоже могла только рыдать.
Лайош ушел в кухню и, сев на табуретку, стал ждать, чем все это кончится. Вскоре спустилась немка, и Тери с девочкой вернулись на свет. «Schreit er immer so?»[35] — спросила гувернантка. В тоне ее были лед и осуждение — экий, однако, моветон! В детской проснулся Тиби, испуганно закричал в кровати. «Кристина, bitte, das Kind!»[36] — сунула в кухню лицо, все в слезах и красных пятнах, хозяйка. Немка вскочила с еще большей готовностью, чем всегда, и в этой готовности презрения было еще больше, чем обычно. Плач ребенка мало-помалу проник в помутненный рассудок барина. Крики его перемежались все более продолжительными паузами и, затихая, из обвинений мало-помалу превращались в оправдания. «Зверя делают из человека. Ничего нельзя поделать, только, если уж через край, реветь, как зверь в западне. И почему я никак не умру!..» В редеющих вспышках уже слышался стыд, голос уходил обратно в свою берлогу, откуда вырвался так бурно. Лайош на своей табуретке размышлял, как это может выглядеть. Может, барин бросился на диван и задавил этот крик, прижав лицо к обивке, или, закинув голову, сидит в своем кресле, и только слезы катятся по щекам неведомо для него самого. Тери повела было Жужи в детскую: «Теперь можно. Папа больше не кричит». Но девочка отчаянно упиралась и, глядя на Тери испуганными глазами, повторяла только: «Нет, еще нет».
