Завершив заграничный поход, который мог окончиться в Париже и принести Европе прочный мир, но стал лишь предвестником Заграничного похода 1813–1814 гг., Суворов в Кракове сдал командование армией Розенбергу. И немедленно слег от тяжкой болезни{195}. Одно мощное чувство ответственности держало его в форме в тот напряженнейший год. Я уже писал о выдающемся полководце XVII в. князе Федоре Федоровиче Волконском, который, на старости лет одержав последнюю и тяжелейшую из своих побед, привел войска назад, роздал царские награды, попрощался с воинами и умер, не успев вернуться домой{196}. Суворов добрался до его имения в Кобрине, и лишь там болезнь свалила его с ног.
В советской историографии было принято считать, что смертельный удар полководцу нанесла бессмысленная и жестокая немилость Павла I. Действительно, с того момента, как Суворов сдал командование и больше не был необходим императору, сердце мнительного Павла I было открыто для разнообразных клевет, которые обрушили на полководца его неисчислимые завистники в армии и при дворе. Павел даже написал Суворову пару ворчливых и мелочных выговоров. И все же наиболее верную картину последних дней полководца дает исследование профессора Императорской военной академии полковника Д.А. Милютина (будущего фельдмаршала, военного министра и автора военной реформы), написанное еще в середине XIX в. Не скрывая временами проявлявшегося раздражения императора, историк показал, что в основном Павел I был к Суворову внимателен и почтителен. Причиной душевных ран полководца, которые свели его в могилу, было сознание «той мысли, что он уходит с театра войны, не довершив начатого дела»{197}.
Крайне обеспокоенный император, подготовив уже торжественную встречу и покои для полководца в своем дворце, «молил Бога, да возвратит мне героя Суворова». В Кобрин он послал своего придворного медика и, зная о скептическом отношении Суворова к лекарствам, его сына Аркадия. Александр Васильевич, разумеется, спорил с медиком; Аркадий помогал доктору Вейкарту унимать отца. Едва встав с постели, Суворов зимой надевал мундир. Доктор требовал, чтобы он одевался теплее. «Я солдат», — отвечал Суворов. «Нет, вы генералиссимус», — возражал медик. «Правда, да солдат с меня берет пример». Немного ожив, он смог поехать в Петербург, но только в карете с мягкой периной. Под Нарвой Суворова должны были встречать государева карета и выстроенные шпалерами войска. Но недовольное письмо императора вновь уложило старика в постель в литовской деревушке. Он оправился и на медленном, двухнедельном пути в Петербург снова принимал положенные ему почести.
В столице почести снова были отменены. Александр Васильевич, у которого вдобавок к болезни открылись старые раны, прощался с боевыми товарищами в удаленном от центра домике своего родственника Хвостова. Павел I послал князя Багратиона спросить о здоровье его любимого учителя. Получив доклад за полночь, император не смог заснуть и посылал справиться о здоровье Суворова ежечасно. «Жаль его, — говорил Павел, — Россия и я со смертью его потеряем много, а Европа — все». Император не поехал к ложу Суворова, вместо него прибыл графы Ростопчин, порадовавший полководца новыми орденами от французского короля Людовика XVIII. Умирая, полководец не преминул заметить, что ордена французского короля не могут быть присланы из Митавы: «король французский должен быть в Париже, а не в Митаве!» Затем он забыл последнюю кампанию и вспоминал в бреду Измаил и Прагу. В день многострадального Иова, в 1 час 35 минут пополудни 6 мая 1800 г. сердце его остановилось. «Он с такой же твердостью встретил смерть, как и много раз встречал в сражениях, — написал старый друг генералиссимуса поэт Державин. — Кажется, под оружием она его коснуться не смела» (Д IV.523).
На похоронах 9 мая император распорядился соблюсти все церемонии, как на погребении графа Румянцева-Задунайского, и сам со слезами поклонился гробу генералиссимуса, хотя и не участвовал в траурной процессии. «Зато жители столицы заполнили все улицы, по которым везли его тело, и воздавали честь великому гению России», — вспоминал один очевидец. «При провозе гроба сквозь ворота, — рассказывает другой, — когда некоторым показалось, что он по тесноте не пройдет, известно слово солдата, сказавшего: “Не бось! Пройдет! Везде проходил!”»
Ощущение ветерана, что Суворов жив, было точным. На простой плите над своей могилой в Александро-Невской лавре Александр Васильевич приказал высечь всего три слова: «Здесь лежит Суворов». Прочитав их, всякий понимает, что бессмертный дух и великий подвиг полководца остается с Россией.
Больше ни у кого из русских полководцев сходной надписи на могиле нет. Ни чинов. Ни титулов. Ни наград. Ни дат. Ни даже имени-отчества. Только — вечная память и живой пример каждому солдату, каждому русскому. О возможности сравнений Суворов сказал со свойственной ему прямотой: «Никому не равен, — желать ли мне быть равным? Какая новая суета — мне неведома! Без имения я получил имя свое. Судите — никому не равен»{198}.
Суворов даже в эпитафии своей, говорящей: «Я здесь, я с Россией», — оказался провидцем. Несмотря на интриги Двора, невзирая на потрясающую глупость правителей и продолжавшийся развал русской армии, любимые ученики Александра Васильевича — Багратион, Милорадович, Раевский, Платов — осуществили его мечту, разгромив Наполеона, освободив Европу и победно войдя в Париж. Орден Суворова, учрежденный в тяжком 1942 г., вручается офицерам и генералам, проявившим воинское искусство на службе Отечеству.
После Суворова можно было плохо воевать. Можно было проиграть Аустерлиц, сдать французам Смоленск и Москву, еще и получить за это награды. Можно было объяснять поражения в Крымской, Первой мировой и Великой Отечественной войне не бездарным командованием, не отношением к солдатам и офицерам, как к исполнительным механизмам, не отсутствием «доброй совести», не провалом боевой подготовки и разведки, а различными хитрыми обстоятельствами.
Однако после Суворова, побеждавшего всегда, быстро и малой кровью, какие бы оправдания не выдумывали себе бездарные предводители, русской армии стыдно было плохо воевать, стыдно отступать, стыдно оставлять без защиты мирное население. Именно Суворов возродил и ввел в военное дело эту важнейшую нравственную черту — стыд, как часть «добродетели, без которой нет ни славы, ни чести». Весь XIX и XX вв. Александра Васильевича старательно изображали чудаком и простецом. Но — чудо — его нравственный пример столетиями ободрял именно умных и человеколюбивых. Суворов своим примером, как при жизни, продолжал строго укорять лживых «немогузнаек», позорящих имя солдата, офицера и генерала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
