— Ася, Ася, — послышался слабый, разбитый голос, — поди сюда, скажи мне: в чем дело? Она не на службе, она у следователя? Не лги мне!
Ася припала к рукам Зинаиды Глебовны.
Бьет четыре, бьет пять, бьет шесть часов… Асе давно надо быть дома: собаки тоскуют и воют, в пять должна прийти покупательница на бабушкин трельяж, в шесть — мальчики передвигать мебель… Пропадай все!
— Посмотри еще раз на лестнице, Ася!
— Я только что выходила — пусто!
— Посмотри еще раз, деточка, пожалуйста! Опять никого!
— Стригунчик в тюрьме! Стригунчик! А я-то ее не перекрестила, не простилась с ней! Ася, ты помнишь картину «Княжна Тараканова»? Ее изведут, ее изнасилуют, ее — мою девочку, моего ребенка! Это свыше моих сил! Этого я не переживу! Конечно — я ее больше не увижу!
У Аси льются слезы, она целует худые руки и умоляет успокоиться; одновременно что-то бормочет Славчику:
— Мишка сел, Мишка пошел гулять… да, милый, да… вот построй Мишке дом: сюда положи кирпичик и сюда… тетя Зиночка, не волнуйся так… может быть, еще вернется!
Но вот уже вечер, Славчик уже спит, а Стригунчика нет. Белая ночь раскинулась над городом со своим загадочным белым светом: окно раскрыто, и со стороны Летнего сада льется запах цветущих лип, но Зинаида Глебовна жалуется на духоту и боль в груди.
Испуганная ее тяжелым, свистящим дыханием, Ася хватается за нитроглицерин.
— Ну — все! — говорит в эту минуту Зинаида Глебовна и откидывается на подушку.
— Что ты, что ты, тетя Зиночка! Нет, нет, не все! Вот лизни пробку сразу лучше станет, — обрывающимся голосом лепечет Ася.
— Стригунчик, Стригунчик, — едва шепчет Зинаида Глебовна.
Ася бросается в сотый раз на лестницу — лестница пуста. Она бежит обратно и, увидев, что Зинаида Глебовна схватилась за грудь и ловит воздух посиневшими губами, бросается стучать к соседке.
— Ревекка Исааковна! Умоляю — выйдите! Я бегу вниз вызывать «скорую».
Ревекка выходит, запахивая на ходу халат, идет к постели. Ася стремглав мчится вниз.
— Кажется, уже не дышит, — говорит ей Ревекка, когда она возвращается.
Ася берет холодную руку Зинаиды Глебовны, смотрит на изменившееся, иное лицо. Где ты, где ты, тетя Зина?
Глава пятая
Предъявив главному врачу больницы повестку о вызове в большой дом и, разумеется, тотчас получив разрешение отлучиться, Леля вернулась в рентгеновский кабинет. Угрюмая и молчаливая, она машинально выслушивала болтовню молоденькой, курносой и быстроглазой санитарки, которая застегивала на ней сестринский халат.
— Больных много? — перебила она санитарку.
— Со стационара — пятка, плечо и череп, да двенадцать — на просвечивание грудной клетки, а из большого дома — двое на просвечивание кишок; опять тот же конвойный привел, ждут за дверьми.
— Какой «тот же», Поля?
— А тот, которому я приглянулась в прошлый раз — помните, смеялись мы? Я уж ему сказала: коли кишок просвечивание — значит, барием кормить, да смотреть по три раза, засидитесь тут. А он смеется: сколько потребуется, столько и просидим, говорит, время-то казенное!
Леля устало вздохнула.
— Начать придется с них. Достаньте барий, Поля, я приготовлю смесь. Опять проглотили что-нибудь?
— Гвоздей, говорит, наглотались, ну и народец! — усмехнулась Поля.
— Это не с радости делают, Поля! Где сопроводительные бланки? Дайте мне, я занесу в журнал. А рентгеноскопию легких придется перенести на завтра — сегодня я работаю только до двенадцати, санкция начальства уже имеется.
Поля протянула ей бланки со штампом большого дома, Леля бросила на них равнодушный взгляд, но внезапно вздрогнула: Дашков Олег? Что такое? Почудилось или в самом деле он? Пятьдесят восьмая! Кто ж другой?
Она оперлась дрожащей рукой на стол.
— Эй, Елена Львовна, никак дурно вам? — окликнула Поля, доставая порошки из аптечного шкафчика.
— Не дурно, нет, — с усилием ответила Леля.
Она побежала к двери. Вот конвой, а вот и заключенные! Все сидели на деревянной скамье у входа в кабинет со стороны лестницы.
Когда она выбежала, один Олег поднялся, остальные остались как были. Он встал, но ни одна черта в его лице не дрогнула — была ли это все та же свойственная ему во всем выдержка или он догадывался, что увидит ее, и приготовился заранее? Глаза их встретились на одну секунду и тотчас, как по команде, разошлись. Но ей выдержки все-таки не хватало: губы ее задрожали так, что она их прикусила, и не могла начать говорить — боялась, что голос сорвется и выдаст ее. Конвойный — рослый, хамоватый парень — заговорил первый:
— Опять к вам меня прислали, товарищ рентгенотехник, с двумя вот молодчиками. Велено просвечивание кишок сделать. Я бланки сдал вашей санитарочке. Ежели возможно, так начинайте уж с нас, чтобы задержать недолго: «черный ворон» ведь дожидается.
Леля тщательно старалась овладеть собой и все еще не решалась заговорить. Она перевела глаза на второго заключенного: по типу уголовник, грубые черты, взлохмаченная голова с низким лбом; он припал к спине скамейки, держась руками за живот, и тихо подвывал, как больное животное.
— Этому плохо, кажется? — сдавленным голосом проговорила, наконец, Леля.
— Народ ведь такой отчаянный, товарищ! Никак за ими не уследишь: и градусники и гвозди — все глотают! А потом отвечай за их. На лестницу сейчас еле поднялись — этот вот совсем валится.
Леля взглянула на бланк.
— Это — Дашков? — умышленно спросила она, указывая на уголовника.
— Дашков — это я, — сказал Олег. — Я ничего не глотал, у меня повреждена рука, просвечивание кишок мне не нужно.
Леля только тут увидела, что он держал правую руку в левой и она была замотана тряпкой.
— Что с рукой? — спросила она, глядя мимо него и стараясь принять официальный тон, хотя продолжала дрожать.
— Сломаны пальцы, — ответил он, и в этот раз у него тоже как будто пресекся голос.
Санитарка, вышедшая вслед за Лелей, заахала:
— Матушка-голубушка! На какие только выдумки они не горазды! Слыхано ли, пальцы себе ломают!
— Я не ломал, мне их сломали! — сказал Олег.
Конвойный стукнул винтовкой:
— Не разговаривать! Отвечать на вопросы только!
Леля поняла — Олег сказал эти слова, чтобы дать ей понять о форме допроса, которому был подвергнут. Белая пелена задернула ей глаза… На несколько секунд ей и впрямь стало дурно. Призвав на помощь всю свою волю, она опять взялась за бланки и нашла, наконец, в себе силы прочитать и разобраться в написанном.
— Дашков назначен на снимок правой кисти, а на просвечивание кишок Никифоров, — сказала она уже более спокойно.
— Точно ли, товарищ? Насчет гвоздей, помнится, о двоих говорили? — возразил конвойный.
— Совершенно точно, если я говорю. Ведите обоих в кабинет, — и Леля пошла не оборачиваясь.
Поля приблизились к стонавшему уголовнику и взяла его под руку.
— Ну, идем. Подымайся, идем! Чего уж тут! Любишь кататься, люби и саночки возить!
Тот поднялся, шатаясь. Они вошли первыми, за ними Олег, за Олегом конвойные.
— Подождите за дверьми, — сказала Леля, останавливая последних.
— Нет уж, разрешите и нам, товарищ. У этих обоих по целой катушке, видать, «вышка» ждет, будущие смертники. Боязно с глаз спустить, — возразил тот же парень.
Леля содрогнулась и быстро взглянула на Олега: он не изменился в лице — или для него это не было новостью, или он не придавал значения разговору конвоя.
— В нашем кабинете окна решетчатые, а ключ от второго выхода в надежном месте, я отвечаю за свои слова. Останетесь за дверьми, — настаивала Леля. Но конвойный не отходил.
— Нет, товарищ! Конешно, извиняюсь, но не отойду. Наказывали глаз не спускать. Народ уж больно отчаянный. Разрешите войти хоть одному мне. Я у самой двери сяду, не помешаю. Ведь я на службе, товарищ.
Леля не решилась более настаивать. Конвойный вошел и опустился у двери на табурет; заключенных провели к топчану в глубину комнаты. Леля мучительно искала выхода.
Она окликнула санитарку и нырнула в темную проявительную. Поля пошла за ней; они остановились друг против друга при свете красных фонарей.
— Поля, я вас попрошу об одном одолжении. В свою очередь обещаю выручить вас или услужить вам чем только смогу. То, о чем я попрошу, очень важно для меня, Поля.
— Да что вы этак волнуетесь, Елена Львовна? Вы, может, без денег — так я одолжу с радостью.
— Нет, нет, Поля, совсем не то. Обещайте только о нашем разговоре никому не сообщать.
— Ладно, промолчу. Да что надо-то?
— Поля, один из них, этих двух заключённых, — тот, который моложе, — муж моей сестры…
Поля насторожилась, и улыбка сбежала с ее лица.
— Он по пятьдесят восьмой. Он не преступник, Поля. Царский офицер — только за это. У него семья, ребенок…
