Решив, что воздушных пируэтов с нас хватит, Бродяга распластался у пригорка.
— Садись, Эли, прокачу.
Говорил он не очень чисто, шипящие слышались сильнее звонких, к тому же он шепелявил. Я как-то потом посоветовал ему взять у Ромеро урок произношения, но он возразил, что произношение Ромеро слишком монотонно. У меня он тоже учиться не захотел: я хриплю, у Мэри голос глубок, у Осимы — резок, Лусин же не разговаривает, а мямлит. Дракон доказывал, что лишь у него идеальный человеческий выговор, вскоре его манере речи будут все подражать, шепелявость и шипящие не портят, а облагораживают его речь — в них отзвук полета наперегонки с ветром. Вообще Бродяга за словом в карман не лез.
— Полечу с условием, что ты больше не будешь кувыркаться в воздухе, — сказал я.
Лусин свистнул пегаса и пристроился с правого бока дракона, Труб полетел слева. Вначале мы шли чинной крылатой тройкой — вроде звездолета между двумя планетолетами, настолько крупнее своих спутников был Бродяга. При этом дракон так натужно махал крыльями, будто еле держал равнение.
Труба он не обманул, но мне показалось, что и вправду Бродяге долго не снести группового полета. А затем, неуловимо изменив ритм, он мигом вынесся вперед — до нас доносились лишь укоризненные крики Труба да обиженное ржанье пегаса.
Дракон летел, как ракета, легко и мощно, он уже не махал крыльями, а лишь свивал и развивал туловище — судорога пробегала по телу. С тех пор полет Бродяги и его потомства изучен во всех подробностях, но тогда я удивился и испугался. В шуме разрезаемого драконом воздуха, точно, было что-то не так свистящее, как шепеляво-шипящее.
Цепляясь за гребень, чтоб не свалиться, я крикнул — и едва услышал себя, так был силен поднятый Бродягой ветер:
— Трубу с пегасом за тобой не угнаться. Зачем ты их обижаешь?
Бродяге не пришлось напрягать легкие для ответа:
— Не обижаю, а знакомлю с собою.
— Подождем их, — взмолился я, когда ни ангела, ни пегаса не стало видно.
— Ждать — долго! — пробормотал он пренебрежительно и, повернув, помчался с той же быстротой назад.
Когда мы сблизились, над пегасом вздымалось облачко пара, да и Труб был не лучше. Обычно огнедышащие драконы не показывают и трети скорости Бродяги.
— Хорошо? Плохо? А? — допрашивал меня Лусин.
— Я же сказал тебе — отлично! Но что в тебе осталось от прежнего неподвижного Мозга-мечтателя, мой резвый Бродяга?
— Все мое — во мне! — похвастался дракон и так дернулся, что я едва удержался на гребне. Я попросил не выражать радости столь бурно. Он с увлечением крикнул, не слушая: — И уже не в мечтах, а на деле!
Мирно болтая, мы потихоньку возвращались к драконьему полигону, когда чуть не произошла катастрофа.
Дракон, до того тихо махавший крыльями, вдруг радостно закричал, взвился вверх и помчался куда резвее прежнего. А я не удержался на гребне и полетел вниз. И если бы Труб не подхватил меня на лету, я наверняка бы разбился о металлическую поверхность планеты. Ангел бережно опустил меня на почву, рядом опустился пегас.
Лусин и Труб были белее водяной пены, я тоже не глядел героем. Пегас злобно ржал и бил копытом. Инстинктивная вражда его народа к драконам получила новую пищу. Уносившийся дракон быстро превратился в темную точку.
— Взбесился, что ли? — спросил я.
— Любовь, — оказал Лусин. У него отлегло от сердца, когда он убедился, что я невредим. И теперь он опять готов был восхищаться любым поступком дракона. — Удивительное чувство. Ошалел.
— Допускаю, что любовь — чувство удивительное, но еще удивительней, что из-за его шальной любви должен погибать я. Разве я ему соперник?
Из объяснения Лусина я понял, что в стаде Лусина четыре драконицы, а Бродяга почувствовал себя настоящим мужчиной. Он решительно оттеснил других драконов и яростно ухаживает сразу за четырьмя драконицами, особенной же его привязанностью пользуется белая, она моложе и кокетливее других. Когда белянка появляется в воздухе, Бродяга закатывает такие курбеля, что страшно смотреть. Сейчас в отдалении пролетела пеструха, к той Бродяга похолодней.
— Я рад, что подвернулась пеструха, а не белянка, — сказал я. — Угрожавшая мне опасность, вижу, была прямо пропорциональна силе его любви. Но рассей мои недоумения, Лусин. Сколько помню, у твоих драконов строжайшая моногамия, Андре даже пошутил как-то: «Драконическая верность».
— Любовь, — повторил Лусин, пожимая плечами. — Ужасное чувство. Бездна непостижимого. Не понять.
Лусин всю жизнь прожил холостяком. Ему, конечно, не понять любви, даже драконьей.
Минут через десять мы сноса увидели Бродягу. Он промчался мимо, что-то выкрикнув на лету. За ним тянулся густой шлейф дыма.
— А сейчас он, очевидно, спешит к белянке? — предположил я.
— На Станцию, — оказал Лусин. — Его дежурство. Андре не терпит опозданий.
Я должен сделать здесь отступление от связного рассказа.
Ни одно мое действие не вызвало столько нареканий, как перевоплощение Мозга. Ромеро доказывает, что в этом акте проявилась моя любовь к гротеску. «Величественный страдалец, могуществом равный богу, вдруг превратился в нечто ординарное, летающе-пресмыкающееся», — пишет он. Я протестую против такого толкования моих решений.
Мозг был величествен и совершенен для нас, ибо масштаб его функций превосходил самые смелые наши мечты о том, на что сами мы способны. Но ему все мы тоже казались совершенством, ибо телесные наши возможности были для него недостижимы, а недостижимое всегда величественнее, чем достижимое. Я не уверен, что в звезде больше совершенства, чем в крохотном муравье. В поведении Бродяги было не меньше своего, хоть маленького, но совершенства, чем в действиях управителя мирового пространства. Он был и там и тут всеобъемлюще и исчерпывающе на своем месте — скорее так.
И еще одно, перед тем как я расстанусь с Третьей планетой.
Тело Астра было перенесено на «Волопас». Здесь он лежал в прозрачном саркофаге, а неподалеку — та сумка, в которой он нес склянки с жизнетворящими реактивами. Склянки лабораторий «Волопаса» опустели, их содержимое Мэри вылила на планету. Я слышал недавно, что на золоте и свинце этой планеты пробился мох — первая поросль жизни. Лучшего памятника Астру, чем возбужденная им эпидемия жизни, и пожелать нельзя.
Сам я ни разу не входил в помещение с саркофагом — Астр всегда был со мной.
4
Интересующихся подробностями полета к галактам я опять отошлю к отчету Ромеро.
Там подробно расписано, как «Волопас» отчалил от Третьей планеты и как больше двух месяцев мы мчались в сверхсветовом пространстве к звезде Пламенной — вокруг нее вращались почти полтора десятка планет, населенных галактами, — и как мы страшились, что будем перехвачены крейсерами разрушителей, и как недалеко от Пламенной нас повстречал звездолет галактов и приказал выброситься в эйнштейново пространство — у галактов, как и у людей, сверхсветовые скорости в окрестностях планет запрещены. И как потом командир корабля галактов предложил мне перейти к нему на борт, а «Волопасу» продолжать курс в кильватере.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
