И теперь таким первым заморышем, глядящим на всю красоту окружающего, суждено было стать самому Кенту!
Во всех направлениях, пока видел глаз, лесу не было видно конца. Это было как бы многоцветное море с неровными грядами поднимавшихся и опускавшихся волн, далеко-далеко на горизонте, за много миль, сливавшееся с небом. И сколько уже раз сердце Кента болело при мысли о том, что рельсы уже врезались миля за милей в эту глушь со стороны Эдмонтона, всего только в каких-нибудь полутораста милях отсюда. Ему казалось, что это кощунство, преступление против природы, убийство его возлюбленной лесной пустыни. В его душе эта лесная пустыня сделалась чем-то гораздо большим, чем просто рядом елей, кедров, берез и можжевельников. Он любил ее больше, чем человека, она имела для него определенную индивидуальность. И то, что эта природа теперь была рядом с ним, сверкая перед его глазами в солнечном блеске, нашептывая ему в мягком дыхании воздуха свои песни, кивая ему с каждого бугорка, давало ему странное сознание счастья даже и в эти часы, когда он знал, что умирает.
А затем глаза его перешли на реку. Несмотря на приближение железной дороги, Атабаска все еще оставалась той дверью, которая отворялась и затворялась перед Великим Севером, и на ней теперь все еще кипела та же работа, что и сто лет тому назад. Караван груженных доверху барж как раз выбирался на среднее течение. Кент видел, как медленно и лениво отплывали они от берега. Команды пели, и лица водников были устремлены к диким приключениям Севера.
К горлу Кента что-то подступило, и он слегка застонал. Он слышал отдаленное пение, удалое и свободное, как сами привольные леса, и ему вдруг захотелось высунуться всем телом из окошка и прокричать им свое последнее «прости». Караван шел на Север. Кент знал, куда именно он шел. Для худощавых и загорелых людей, которые шли на баржах, наступят много месяцев чистой, здоровой жизни под радостными открытыми небесами. И, подавленный охватившим его желанием уплыть вместе с ними, Кент откинулся назад на подушки и закрыл глаза.
В эти мгновения мозг его быстро и ярко представил ему все то, что он теряет. Завтра или послезавтра он будет уже мертв, а караван будет все плыть и плыть – к Великим порогам Атабаски, к Порогам Смерти, отважно бросаясь в бой со скалами и быстринами Большого водопада, водоворотами Чертова Рта, кипящими пеной Зубами Дракона, – и затем войдет в Невольничье озеро и в Макензи, пока, наконец, последний, разбитый о скалы нос баржи не вопьется в холодную влагу Ледовитого океана. А он, Джемс Кент, будет мертв!
Теперь баржи выбрались уже на ровное течение, и при виде того, как они уходили, Кенту показалось, что это последние беглецы, спасавшиеся от стального чудовища. Сам не сознавая что делает, он протянул к ним руки, и душа его прокричала им последнее «прости», хотя губы и оставались безмолвными.
Послышалось щелканье ключа; дверь отворилась, и вошел доктор Кардиган. На лице у него было напряженное выражение, которого он не мог и не умел скрыть. Он принес Кенту табак. Приложив затем ему к груди ухо, он выслушал его.
– Я и сам иногда слышу… – сказал ему Кент. – Что, хуже?..
Кардиган кивнул ему головой.
– Будете курить, – ответил он, – только ускорите развязку. Я принес вам табак только потому, что это было ваше последнее желание. Но если уж вы так хотите…
Кент тотчас же протянул руку к табаку.
– Стоит того… – сказал он. – Спасибо, голубчик!
Он набил трубку, а Кардиган поднес ему спичку. И в первый раз за эти две недели из губ Кента потянулся табачный дым.
– Караван пошел на Север, – сказал он.
– Да, груз большей частью для Макензи, – ответил доктор. – Далекий путь!
– Самый лучший на всем Севере. Три года тому назад мы вместе с О’Коннором прошли его весь на баркасе взад и вперед. И сдружились с ним. Да вот, кажется, и его шаги!
И действительно, из соседней палаты до них донесся звук приближающихся шагов.
Вошел О’Коннор, и как-то сразу, в одно мгновение, вышел из комнаты и Кардиган. Сержант держал в руке ярко-красные лесные цветы.
– Это патер Лайон приказал передать тебе… – начал он. – Приходя сюда, я нарушаю правила, но я должен кое-что сообщить тебе, Джимми. Я нисколько не верю тому, будто бы ты мог убить Джона Баркли; не верит этому и сам наш инспектор Кедсти, но все-таки вследствие твоего признания он принимает против тебя спешные меры. А теперь я хочу поставить вопрос ребром: действительно ли ты убил Баркли?
– Значит, ты не веришь исповеди умирающего? – ответил ему Кент.
– Черт побери, я спрашиваю: ты это сделал или не ты?
– Я.
О’Коннор уселся, вцепившись пальцами в край стола.
– Я так расстроен от всех этих неожиданностей, – сказал он. – Но, надеюсь, ты ничего не будешь иметь против, если я спрошу тебя про девушку?
– Девушку?! – воскликнул Кент. Он уставился на О’Коннора. – Какую девушку? – переспросил он.
Сержант в свою очередь уставился на него с вопросительной серьезностью.
– Вижу, что и ты не знаешь ее, – сказал он. – Я тоже ее не знаю. Никогда раньше не видал. Вот почему я и сомневаюсь насчет инспектора. Как-то странно все это… Когда мы уходили давеча от тебя, он потребовал от меня, чтобы я сопровождал его домой. Мы пошли. Вдруг он изменил намерение и сказал, что мы должны идти уже не к нему домой, а в канцелярию. Когда мы проходили через тополиную аллею, то на ней, в каких-нибудь десяти шагах от нас, стояла девушка; она остановила меня, потом Кедсти. Я услыхал, как он что-то прокряхтел, произнес такой звук, точно его кто-то ударил. Я никогда еще не видал такой девушки, такого лица и таких волос и уставился на нее как дурак. Она пристально взглянула на Кедсти и так некоторое время продолжала смотреть на него, а затем обогнала нас. Ни слова не сказала.
Он взял со стола спичку и погрыз ее.
– Кент, клянусь, – продолжал он, – что когда я взглянул потом на Кедсти, то он был бледен как полотно. В его лице не было ни кровинки, и он растерянно смотрел перед собой, точно девушка все еще стояла там. А затем он опомнился, крякнул и вдруг сказал: «Сержант, мне нужно вернуться, чтобы поговорить с доктором Кардиганом. Можешь немедленно выпустить Мак-Триггера на свободу!»
Он многозначительно посмотрел на Кента. Тот молчал.
– А посмотрел бы ты на Мак-Триггера, – продолжал О’Коннор, – когда я объявил ему, что он свободен! Он вышел, нащупывая себе дорогу как слепой, и не пожелал идти дальше канцелярии. Сказал, что будет ждать там инспектора.
– Ну а Кедсти? – спросил Кент.
О’Коннор вскочил с места и взад-вперед заходил по комнате.
– Последовал за девушкой! – воскликнул он. – Он солгал мне насчет Кардигана. В этом не было бы ничего удивительного, не будь ему шестьдесят лет, – ведь она такая писаная красавица! Но только не ее красота заставила его там, на аллее, побледнеть, как смерть. Голову даю на отсечение. В глазах у этой девушки было для него что-то более устрашающее, чем прямо в упор наведенный на него револьвер, и как только он взглянул в них, так тотчас же и приказал выпустить на волю Мак-Триггера. Странно все это, Кент! Ужас как странно! Но самым странным является твое признание.
– Да, действительно, все это очень странно, – согласился Кент. – Такая маленькая вещица, как пуля, и вдруг изменила все дело. Если бы она не задела меня, то, уверяю тебя, я не признался бы никогда, и вместо меня был бы повешен совершенно невинный человек. Что же касается девушки…
Он пожал плечами и постарался усмехнуться.
– Может быть, она прибыла сюда, – продолжал он, – с одним из верховых баркасов и просто совершала прогулку.
– Если бы ты хоть раз увидел эту девушку, – воскликнул О’Коннор, – то ты не забыл бы ее всю жизнь! Она никогда раньше не бывала в этих местах, иначе мы непременно бы слыхали о ней. Она прибыла сюда с какой-то определенной целью, и я думаю, что эта цель была ею достигнута, когда Кедсти отдал мне приказ освободить Мак-Триггера.
– Все может быть, – согласился Кент, – и это очень вероятно. Но я все-таки не понимаю, при чем здесь я.
О’Коннор мрачно улыбнулся.
– Не понимаешь? – возразил он. – А зачем он заторопился выпустить Мак-Триггера? Ведь теперь вместо него придется повесить тебя.
Кент горько улыбнулся.
– Ты забываешь, – сказал он, – что Кардиган дал мне сроку только до завтрашнего вечера. Ну, может быть, еще до следующего дня. Следовательно, мне вовсе не придется болтаться на перекладине.
И он взял О’Коннора за руку.
– Видал ты, как караван отправился сегодня к Северу? – спросил он. – Вот бы и нам с тобой туда же, как и три годика тому назад!..
О’Коннор встал и высунулся в окошко, чтобы Кент не заметил, как ему к горлу подступили слезы. Затем он направился к двери.
– Еще увидимся, – сказал он, – и если узнаю о девушке что-нибудь, то расскажу.
Кент еще долго прислушивался к постепенно смолкавшему грохоту его тяжелых сапог.
