И решил служить молебен Сталину один. Чтобы окончательно оправдаться…
***
Был отец Семен звонарем. Утром для храбрости, после длинной бессонной ночи, выпил много из своего железного запаса, который сделал еще при жизни Столетова. Смело прошел к церкви, долго и сильно бил в чугунную доску колотушкой как будто чечетку отбивал: Бум, бум… бум бум бум… Народ знал о молебне и сразу побежал к церкви, без всякого принуждения… Больше стояли неверующие советские люди, которые в лучшем случае были просто равнодушны к вопросам религии, а большинство совсем Бога забыли. Впереди всех поближе к алтарю Семенов и Козлов в ушанках, позади их толпа партизан с автоматами со своими девушками, колхозники, горожане и мальчишки… Ну, никакого тебе благолепия, шум, смех, громкие шутки, иногда смачный мат. Кто папиросу, козью ножку свертел и вместо ладана, вонючий дым махорки в потолок пустил. Вот что значило, что не было Галанина, что бы всех снова скрутить и на место поставить. Служить поэтому было очень трудно… без хора… без кадила, самому возглашать и подпевать… Отец Семен кричал все громче, что бы покрыть гам безбожников.
Чтобы набраться храбрости ушел за царские врата, упал на колени перед воскресением Христа, молился ему от всего своего смятенного сердца… Ведь боялся он тех, кто в церкви сегодня собрался, одновременно их ненавидел и не знал, что делать дальше, чувствовал, что не сможет молиться за Сталина и боялся за свою жизнь и за свою церковь. Закрыл лицо руками и… вдруг вспомнил… всю жизнь свою вспомнил… молодость… когда совсем молодым иереем служил Христу в этом городе и был так счастлив с молодой женой и детьми… Все вспомнил… и потом… все кончилось, пришли большевики… умерла от голодного тифа попадья, за ней все дети… и… слава Богу… Слава Богу, не присутствуют сейчас при его позоре, когда он, совсем один, должен быть одновременно всем: звонарем, псаломщиком, хором и… трусливым попом…
Он медленно поднялся с колен, прислушался к крикам в церкви, где требовали, что бы он продолжал служить молебен, медленно вернулся снова к алтарю, продолжал молиться, механически размахивая подобранным кадилом без ладана, шатаясь возглашал и пел. Все в церкви заметили, что он был, как будто, пьян, жестикулировал и говорил как будто что-то нецерковное… потом, вдруг хлопнув себя полбу, вытащил из кармана рясы сложенную вчетверо помятую бумажку, развернул ее и отодвинув подальше от глаз, начал по ней читать… поминать… воинов Карла и Фридриха… Ивана… Авдотью и снова Ивана… Валентину и Акулину и снова многих Иванов… Василия… Нину, Василия, Петра, Никиту и опять Ивана, умученных евреев и иных имена же их ты, Господи веси… Помахал задумчиво пустым кадилом, закончил «Со святыми упокой», стал на колени, запел гнусавым, но правильным голосом…
Партизаны сначала, затаив дыхание слушали, потом сразу зашумели и возмутились выходкам дурака-попа: «Довольно… похоронное… даешь молебен нашему отцу народа, благодетелю… генералиссимусу…» Грозя напирали со всех сторон на отца Семена, толкали его в спину и в грудь автоматами и наганами… И вот тогда пастух вдруг, опомнился и взял себя в руки, провел рукой по глазам, из которых падали и путались в бороде скупые старческие слезы… Да, дядя Прохор был прав и ему протоиерею нечего больше делать на этой грешной земле… его тоже все обманули и бросили… жена… дети, друзья… умерли… повесились, убежали… Пора и ему уходить… Но, перед тем как умереть он покажет всем этим безбожникам, кто в шапках здесь стоит, на пол плюет и курит… Что же всю свою жизнь он плохо прожил после того как жена умерла… даже пастухом был и пьяницей стал… но теперь перед всеми он может еще показать, что все-таки есть Бог всемогущий, который дал ему сил и смелости достойно, как полагается священнослужителю, умереть… Он бодро выбежал на середину церкви, заставил всех потесниться, внимательно, горящими глазами сразу как будто всех увидел: «Товарищи, начинаю молебен… слушайте же внимательно и молитесь со мною… Вождю советского народа, благодетелю вашему… великому Сталину, Иосифу Виссарионовичу…» Кричал так, что у всех, близко от него стоящих, в ушах зазвенело… прислушался как замирало эхо в испуганной толпе и рявкнул: «Ааанаафема…» И заменяя хор крутя кадилом над головой продолжал кричать, пока не охрип от страшного крика: «Анафема…»
Тут уже все поняли какую шутку решил сыграть над советскими людьми этот хитрый поп, враг советского народа, ставленник проклятого изменника, Галанина, Много рук потянулось к нему, схватили за рясу и за ноги, за бороду и седую гриву, несмотря на крики и призывы к порядку Семенова и Козлова… выволокли его на паперть, где и прикончили в два счета, растоптав на снегу… бросили прыгать на кровавом дымящемся на морозе мясе, услышав крик верхового. «Товарищи… немцы наступают! с танками! Тревога! Где тут товарищ Холматов?»
Уходили из города во избежание лишних потерь… никакой паники не было! Спокойно и методично Холматов вывез из города все боевые припасы и продовольствие… жителям города, которые имели основание бояться мести немцев было предложено уходить вместе с партизанами! Уходили целыми семьями, женщины, старики и дети… Много ушло, остались только те, кто душой все-таки были с немцами и вместе с ними Павловы! Вера долго уговаривала уезжать всем вместе… тетя Маня согласилась было, начала собирать в узел все самое необходимое, но она напрасно думала, что ее муж, как раньше, подчинится ее воле!
Дядя Прохор поднялся было на постели в подвале, посидел минутку и со вздохом снова лег, отдышавшись улыбнулся странной улыбкой, как будто извинялся: «Нет… не выходит! никуда я отсюда не пойду! Вы обе можете и даже должны! Придут немцы, они тебя, Вера по головке не погладят! И ты, Маня, тоже лучше беги, пока не поздно! А я там ни к чему! Только мешать буду! Да и не хочу с ними советскими вместе быть! Ну их! душа не принимает! А забьют немцы и ладно! Скорей бы только!» Махнул рукой и закрыл глаза, желтый и худой походил на мертвеца!
Тетя Маня посмотрела на него, схватившись рукой за рот, чтобы не закричать, потом быстро развязала узел и понесла вещи наверх и разложила по местам… попрощалась с Верой: «Прощай! Не хочет и не может он! а я его не оставлю! Приведет Бог увидимся… не такие немцы, что бы нас из за тебя убивать! А теперь стань все-таки на колени, я тебя благословлю на долгий и трудный путь! Смотри все-таки, не забывай Бога и молись, что бы он тебя простил за Шубера!» Потом проводила ее до саней, что стояли у ворот. В сумерках зимнего вечера узнала Аверьяна, который сидел молчаливый и темный на облучке… Долго стояла на крыльце и крестила следы полозьев, слушала негромкий говор уходящих людей, ржанье коней, тревожный и грустный лай собак… К ней подошел старичок сосед, что на немецком кладбище сторожем служил: «Марья Ивановна! И вы остались! И дядя Прохор тоже! Хм! по болезни! Совсем эта болезнь некстати получилась! И я вот тоже! Не думаю, что бы немцы меня убили… я ведь все время за них стоял и могилки ихние охранял! а если что и говорил! так это ведь шутейно, что бы скрыться!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
