Урания. Я подметила одно совпадение: те господа, которые так много говорят о правилах и знают их лучше всех, сочиняют комедии, которые не нравятся никому.
Дорант. Отсюда следствие, сударыня, что к их путаным словопрениям прислушиваться не стоит, ибо, если пьесы, написанные по всем правилам, никому не нравятся, а нравятся именно такие, которые написаны не по правилам, значит, эти правила неладно составлены. Не будем обращать внимание на крючкотворство, которое навязывают нашей публике, давайте считаться только с тем впечатлением, которое производит на нас комедия! Доверимся тому, что задевает нас за живое, и не будем отравлять себе удовольствие всякими умствованиями!
Урания. Когда я смотрю комедию, мне важно одно: захватила она меня или нет. Если я увлечена, я не спрашиваю себя, права я или не права, разрешают правила Аристотеля мне тут смеяться или нет.
Дорант. Это все равно, что, отведав чудесного соуса, начать сейчас же доискиваться, в точности ли приготовлен он по рецепту французского повара.[100]
Урания. Совершенно верно. Я поражаюсь, почему некоторые пускаются в рассуждения там, где нужно только чувствовать.
Дорант. Вы правы, сударыня, все эти хитросплетения до того нелепы! Если обращать на них внимание, так мы сами себе перестанем верить, наши ощущения будут скованы, — этак мы скоро будем бояться без позволения господ знатоков сказать, что вкусно, а что невкусно.
Лизидас. Итак, сударь, единственный ваш довод — это, что Урок женам имел успех. Вам дела нет до того, насколько он соответствует правилам, лишь бы…
Дорант. Э нет, позвольте, господин Лизидас! Я говорю, что нравиться публике — это великое искусство и что если комедия понравилась тем, для кого она была написана, то этого достаточно, об остальном можно не заботиться. Но вместе с тем я утверждаю, что она не грешит ни против одного из тех правил, о которых вы говорите. Я их, слава богу, знаю не хуже других и могу вас уверить, что более правильной, чем эта пьеса, у нас на театре, пожалуй, и не бывало.
Элиза. Смелей, господин Лизидас! Если вы сдадитесь, то все пропало!
Лизидас. Что вы, милостивый государь! А протазис, эпитазис и перипетия?
Дорант. Ах, господин Лизидас, не глушите вы нас громкими словами! Не напускайте вы на себя столько учености, умоляю вас! Говорите по-человечески, так, чтобы вас можно было понять. Неужели, по-вашему, греческие названия придают вашим суждениям вес? Почему вы думаете, что нельзя сказать «изложение событий» вместо «протазиса», «завязка» вместо «эпитазиса» и, наконец, «развязка» вместо «перипетия»?
Лизидас. Это научные обозначения, употреблять их дозволено. Но если эти слова столь оскорбительны для вашего слуха, то я подойду с другого конца и попрошу вас точно ответить мне на три-четыре вопроса. Терпима ли пьеса, которая противоречит самому наименованию драматического произведения? Ведь название «драматическая поэма» происходит от греческого слова, каковое означает «действовать»; отсюда следствие, что самая сущность драматического произведения заключается в действии. В этой же комедии никакого действия нет, все сводится к рассказам Агнесы и Ораса.
Маркиз. Ага, шевалье!
Климена. Тонко подмечено! Это называется схватить самую суть.
Лизидас. До чего неостроумны или, вернее сказать, до чего пошлы иные выражения, над которыми все смеются, в особенности насчет «детей из уха»!
Климена. Еще бы!
Элиза. О да!
Лизидас. А сцена в доме между слугой и служанкой? Она ужасно растянута и совершенно нелепа.
Маркиз. Вот именно!
Климена. Безусловно!
Элиза. Он прав.
Лизидас. И как легковерен этот Арнольф, который отдает свои деньги Орасу! И потом, если это лицо комическое, зачем же он совершает поступок, приличествующий человеку порядочному?
Маркиз. Браво! Тоже верное замечание.
Климена. Восхитительно!
Элиза. Чудесно!
Лизидас. А разве проповедь и правила не нелепы, разве они не оскорбительны для наших догматов?
Маркиз. Отлично сказано!
Климена. Совершенно верно!
Элиза. Лучше не скажешь!
Лизидас. И наконец, этот господин Ла Суш! Его нам выдают за человека умного, он так здраво рассуждает, и вдруг в пятом действии, когда он стремится выразить Агнесе всю силу своей страсти, он дико вращает глазами, смешно вздыхает, проливает слезы, так что все покатываются со смеху, и сразу становится лицом преувеличенно, неправдоподобно комическим!
Маркиз. Блестяще, черт возьми!
Климена. Чудно!
Элиза. Браво, господин Лизидас!
Лизидас. Из боязни наскучить я оставляю в стороне все прочее.
Маркиз. Черт возьми, шевалье, плохи твои дела!
Дорант. Это мы еще посмотрим!
Маркиз. Нашла коса на камень!
Дорант. Возможно.
Маркиз. Ну-ка, ну-ка, ответь!
Дорант. С удовольствием. Надо сказать…
Маркиз. Сделай милость, ответь!
Дорант. Ну так дай же мне ответить! Если…
Маркиз. Ручаюсь, черт возьми, что ты ничего не ответишь!
Дорант. Конечно, если ты мне будешь мешать.
Климена. Так и быть, выслушаем его возражения!
Дорант. Во-первых, неверно, что в пьесе нет ничего, кроме рассказов. В ней много действия, происходящего на сцене, а самые рассказы — это тоже действия, вытекающие из развития сюжета, ибо они простодушно обращены к заинтересованному лицу, а заинтересованное лицо, к удовольствию зрителей, внезапно приходит от них в смущение и при каждом новом известии принимает меры, чтобы отвратить грозящую ему беду.
Урания. На мой взгляд, вся прелесть сюжета Урока женам заключается именно в беспрерывных признаниях. Особенно забавным мне кажется, что сам по себе неглупый человек, к тому же предупреждаемый и простодушною возлюбленною и опрометчивым соперником, все-таки не может избежать того, что с ним должно произойти.
Маркиз. Пустое, пустое!
Климена. Слабый ответ!
Элиза. Неубедительные доводы!
Дорант. Что касается «детей из уха», то это забавно лишь в той мере, в какой это характеризует Арнольфа. Автор не считает это за остроту — для него это только средство обрисовать человека, подчеркнуть его чудачество: глупость, сказанную Агнесой, он принимает за некое откровение и радуется неизвестно чему.
Маркиз. Невразумительный ответ!
Климена. Неудовлетворительный!
Элиза. Все равно что ничего не сказать!
Дорант. Разве он так легко отдает деньги? Разве письмо лучшего друга — это для него не ручательство? И разве один и тот же человек не бывает смешон в одних обстоятельствах, а в других — благороден? Наконец, происходящая в доме сцена между Аленом и Жоржетой. Иным она показалась скучной и тягучей, но она, конечно, не лишена смысла: во время путешествия Арнольф попал впросак из-за наивности своей возлюбленной, а по возвращении ему приходится ждать у ворот своего дома из-за бестолковости слуг — таким образом, он во всех случаях сам себя наказывает.
Маркиз. Неосновательные доводы!
Климена. Попытка с негодными средствами.
Элиза. Как это беспомощно!
Дорант. Теперь о нравоучении, которое вы называете проповедью. Люди истинно благочестивые, выслушав его, разумеется, не найдут в нем ничего оскорбительного. Слова об аде и котлах всецело оправданы чудачеством Арнольфа и невинностью той, к кому они обращены. Наконец, любовный порыв в пятом действии: его находят преувеличенно, неправдоподобно комическим, но разве это не сатира на влюбленных? И разве порядочные и даже самые серьезные люди не поступают в подобных обстоятельствах…
